Кто ты будешь такой?

И вот он снимок – Анна Иоанновна, счастливая, прижимает к себе сумку с душицей и снятый с головы платок. Еще Аля щелкнула ее вместе с сыном, медведем, на три головы выше, зажавшим в руке начатый бутерброд, поедание которого пришлось с неудовольствием отсрочить. Потом Жуковский двумя укусами доел бутерброд и сфотографировал вместе Алю и мать.

Наконец сели. Солнце уже спустилось, и маленькие сосны отбрасывали тень. Жара понемногу спадала, пятый час как-никак. Анна Иоанновна, едва попробовав яблоко и отпив несколько глотков чаю (стакан ходил ходуном), прилегла на траву, подложила сумку с душицей под голову.

– Мам, все в порядке?

– Все хорошо, Андрюша. Все так хорошо, что даже не верится. Немножко отдохну и пойдем. Тут уже недалеко.

Заснула мгновенно. Лихорадочный румянец быстро сошел, кожа лица, тонкая, как пересушенная бумага, побледнела. Дыхание выровнялось.

Жуковский снял пиджак и укрыл ноги матери. Потом принялся за очередной бутерброд и еще за один. Копченая колбаса оплыла и завернулась по бокам от жары, жиринки запотели, как стекло. Съел. Губы замаслились. Вытер руки салфеткой, очистил яйцо. Разрезал ножом пополам. Увидев серую полосу между белком и желтком, Аля отвела взгляд. Глотнула тархуна. Отсюда, как говорила Анна Иоанновна, им осталось пройти по лесу сосем немного до выхода на проселочную дорогу, полукольцом огибающую близлежащие деревни, – граница, за которой старая Жуковская никогда не была. По этой дороге до Медвежьих пять километров, может, кто и подвезет.

Жуковский жевал яйцо очень тщательно, очень медленно. Желтые крошки застряли в рыжих усах. Наевшись, налил из термоса чай в пластмассовую походную кружку. Выпил. Налил еще. Достал из рюкзака толстую книгу, разложил на коленях, тесно обтянутых спортивными штанами, и важно принялся читать, изредка отпивая чай, тут же выступавший назад капельками пота на белом большом лбу. Какой бледный лоб, подумала Аля, как у мертвеца. И какие живые тени от сосен дрожат на нем, двигаются, перекрещиваются. Точно так же тринадцать лет назад двигались тени и по лицу матери в лесу. Ее лицо тогда тоже было бледное, а лезвия теней пытались вспороть его, и по крайне мере на левой щеке это им удалось: с пореза все время подтекала кровь, мать стирала ее рукой или листом подорожника. Вот тут-то приступ и напал на Алю без предупреждения, подловил, схватил за горло и намертво сжал. Дыхание пропало, пульс подскочил, сердце превратилось в дно разгоряченной кастрюли. Она нашла в себе силы с видимым спокойствием подняться и даже пробормотать: «Пойду прогуляюсь».

Жуковский (точнее, какая-то ненастоящая проекция Жуковского) рассеянно взглянул на нее, отпил чаю и снова уткнулся в книгу.

Свет, тень. Жар, озноб. Пушистые детские сосенки, зло посмеиваясь, продуцировали в воздух ужас, все больше и больше ужаса. Аля ускорила шаг. Все стало ненастоящее, пластиковое – поляна, островки душицы, спящая Анна Иоанновна, читающий книгу Жуковский. Даже шмель, налетевший на Алю и отскочивший с гудящим возмущением, был явно проекцией настоящего шмеля. Сейчас, сейчас что-то случится, и она, Аля, а вместе с ней и весь этот мир разорвется на куски, распадется. Кто-то выключил время, и вот-вот все прекратится. Споткнувшись, она упала, закрыла руками голову, прижалась лбом и подбородком к пахучей разогретой траве. Зря это сделала. Теперь она не видит, что происходит, и деревья с кромки леса сплотились и наступают. Приближаются. Она слышит их шаги. Они растопчут ее, раздавят с хрустом голову и кости. Она просто умрет тут, и все. На этой пластиковой поляне. Может, и ладно? Все равно какая-то чепуха выходит, а не жизнь.

Правая рука Али забралась в кармашек джинсов и вытащила завернутую в салфетку таблетку. Не открывая глаз, не поднимая от травы головы, Аля высвободила от обертки таблетку и засунула ее в рот.