Кто в тереме?

По рассказу выходило, что в какой-то момент он отключился прямо за столом. Гарик поплыл еще раньше, много ли надо ослабевшему от долгого воздержания организму! Когда Легостаев проснулся, в комнате никого уже не было, все разошлись.

Вокруг во множестве валялись бутылки из-под водки и пузырьки из-под «фанфуриков». Но самое страшное – в левой руке Витек сжимал толстую ножку от старой табуретки, а облупившиеся деревянные обломки на полу окровавлены. И повсюду на полу были следы крови.

Переведя взгляд, Витек увидел возле кровати Гарика. Приятель лежал без движения, не дышал, вся голова в крови. И решил Легостаев, что в пьяном угаре пошел на «мокрое дело». Единственный выход, который напрашивался сам собой, вытащить труп в степь и там бросить, а потом податься в бега. Благо, было где укрыться.

– Но ведь Херсонский был жив!

– Откуда ж я знал? Я подумал, что он мертвый. У него вид был, как у мертвеца.

– Когда вы его тащили, вы что ж, не почувствовали, что он живой? Он не застонал ни разу?

– Нет! Он был, как мертвый.

Врет, конечно.

– Ладно, продолжайте.

Светке ничего не рассказывал, наплел что-то. Вскоре по телевизору услыхали со Светкой о чудесном спасении Гарика, а потом и о таинственном покушении на него.

– А кто, по-вашему, мог покушаться на Херсонского?

– Откуда же мне знать?

– Допустим. Вернемся к происшествию на дачах. Кто помогал вам тащить Херсонского к колодцу?

– Никто! Я один!

– Врете, Легостаев!

– Не вру! Я не помню! Честно, не помню!

– У вас есть дети, Виктор Иванович?

Легостаев пожал плечами.

– Ну так-то нет. Может, и бегают где-нибудь, да я не в курсе. А почему вы спросили?

– Ну полно, как так не в курсе? Есть же человек, которого вы сынком называете?

Нет, Бурлакову не показалось. Легостаев напрягся. После паузы ответил:

– Нет такого человека. Вернее… Я же вообще всех молодых так называю. Привычка у меня такая, да!

Витек еще таил надежду, что замначальника «уголовки» действительно такая старая нюня, какой хочет казаться. Что не «разводит» своими вопросами, что на самом деле не замечает пауз перед некоторыми ответами. Мозг Легостаева, среагировав на стрессовую ситуацию, осветил самые отдаленные уголки памяти и почти мгновенно выдал подходящую информацию.

В Витькином детстве был такой дядя Миша, сосед. Кличка у него была «Сынок». Высокий, крупный мужик, к старости он обрюзг и расплылся, и стал еще крупнее. Сколько Витька себя помнил, он всегда был бритоголовым. Глаза его угрюмо смотрели из-под набрякших век, и не смотрели даже, а сверлили собеседника буравчиками.

Детей у них с теткой Машей, вроде бы, не было. Во всяком случае, их двор не оглашался даже летом визгом приезжих внуков. Может, судьба наказала его, не подарив собственных детей. А может, с другой стороны, судьба просто поопасалась их дарить дяде Мише, понимая, что он за фрукт.

Факт железный: детей дядя Миша не любил. Пока он работал и был занят делом, это как-то не бросалось в глаза, но пришло время ему выйти на пенсию. Из-за избытка досуга дядя Миша полюбил совершать моцион, и совершал его в любое время дня – то по утреннему холодку, то в дневную жару, то по вечерней прохладе. Но всегда по одному неизменному маршруту: от одного конца их улицы до другого, а потом обратно.

И поза его на протяжении всего маршрута не менялась: дефилировал он, держа руки за спиной. В руках же во время этих прогулок сжимал длинный прут, позже сменив его на тоненький ремешок. Ребятня подозревала, что дядя Миша купил его специально.

Завидев издалека несчастного, к которому звезды в этот день с утра были не расположены, дядя Миша окликал:

– Сынок, подойди-ка сюда!

Сашки, Ваньки, Петьки обреченно, как кролики, влачились к удаву – дяде Мише. Остановившись на безопасном, как им казалось, расстоянии, с тоской вопрошали:

– Чего, дядя Миша?

Дядя Миша ласково интересовался:

– Ты позавчера ко мне в сад за абрикосами лазил?

– Не, дядь Миш, это не я был!

– Ты, сынок, ты!

И внезапно появившийся из-за спины ремешок врезал несчастному, по чему придется.

Или:

– Сынок, ты зачем же моему коту хвост подпалил?

– Да не я это, кто вам наврал? – довольно натурально изображал возмущение малолетний садист, предчувствуя расплату.

– Да ты, сынок, ты!

И ремешок взмывал, словно меткое лассо.

И ведь не расскажешь никому, поскольку и в самом деле, рыльце в пушку было практически у всех, подвергавшихся дяди-мишиному наказанию. Глаз у него был алмаз. Если и ошибался изредка в определении виновного, то не сильно расстраивался: будет наперед наука.

Не подойти же на призыв нашкодившему было нельзя: в следующий раз, найдя вину, врежет больнее, а то и добавит лишний раз. Память у деда была феноменальная.

Что интересно, родителям, по умолчанию, не жаловалась ни та, ни другая сторона. Да и взрастал Витек во времена, когда правота взрослого не подвергалась сомнению по железному прародительскому принципу: у тебя еще молоко на губах не обсохло, а ты рот на деда разеваешь!

Это был порочный круг: чем больше лютовал дядя Миша, тем чаще ему мстили всякими пакостями. И только смерть старика, как говорится, примирила их.