Куба, любовь моя

Стены ущелья скакали вверх-вниз, вверх-вниз в ровном темпе бега. С них свешивались длинные зеленые бороды плюща, кое-где торчал кустарник, вцепившийся в трещины мертвой хваткой, багровели мхи, грозили шипастыми булавами кактусы. Ветры, бури и тропические ливни терзали этот каньон тысячелетиями, вырывали из неподатливой плоти утесов камень за камнем, песчинку за песчинкой, сбрасывали их вниз и громоздили на дне ущелья длинные гряды осыпей. Выбирая путь покороче и попрямее, я то разбрызгивал воды ручья, то прыгал с глыбы на глыбу, и камни с тихим шорохом осыпались под моими ногами. Ручей мелел, дно каньона повышалось, склоны сходились – сорок метров, тридцать, двадцать… Утесов больше не было; точно разбитые гигантским молотом, они превратились в бесформенные обломки, замершие в неустойчивом равновесии, ожидая, когда их зыбкий временный покой нарушит шторм, землетрясение или иной катаклизм. Эта каменная река нависала над северным концом ущелья, и чудилось, что достаточно даже громкого звука, чтобы разбудить лавину.

Здесь он ждал меня – высокий мужчина в годах, с мощной грудью и плечами, с кожей, потемневшей под солнцем тропиков. В его физиономии не было ничего утонченного, служившего признаком породы, голубой испанской крови. Черты простолюдина – тяжелые челюсти, широкие скулы, маленькие темные глазки, неряшливая борода, довольно длинный нос… Но в его осанке, развороте плеч и выражении лица читались властная уверенность, привычка повелевать, жестокость и непреклонность. Он был не в истлевших лохмотьях, как описывал дон Луис, а в старинном костюме, сапогах и черной шляпе с высокой тульей. И он опирался на меч – вернее, то была боевая шпага, длинная и острая, с лезвием в два пальца шириной. Бесценная вещь, клинок толедской работы, насколько я мог разобрать.

Вампиры редко пользуются оружием, а огнестрельным – вообще никогда. Но и холодное у них не в почете, ибо ловкость, чудовищная сила и клыки надежнее стального лезвия. В этом они напоминают крупных хищников – ведь пантере или тигру не нужны копье и меч, чтобы разделаться с жертвой. В такой привычке – или, возможно, традиции – есть резон: сталь наносит глубокие раны с обильным кровотоком, а быстрая потеря крови лишает пищу привлекательности. Но было похоже, что этот испанский упырь считает меня не пищей, а равным противником – он отступил на шаг и отсалютовал клинком.

В отношении вампиров я не придерживаюсь кодекса чести и никаких реверансов не делаю. Хороший вурдалак – мертвый вурдалак! И чем надежней и скорее, тем лучше.

Я поднял ружье, но тут же его опустил, услышав голос археолога:

– Осторожнее, дон Педро! Не стреляйте, ради девы Марии! Камни обрушатся на нас!

Вообще-то можно и пальнуть, подумалось мне; бывает, что «шеффилд» ревет, а случается, шепчет. Правда, до стрельбы он молчалив и не сообщает мне, чего ожидать, громоподобного рева или интимного шепота. Если грохнет, мало не покажется… Решив, что обойдусь без риска, я протянул Анне ружье и вытащил клинок. Чем ни прибить упыря, лишь бы прибить… Моя катана была короче его шпаги, но у японских мечей есть неоспоримое достоинство: они отлично подходят для рубки голов. Собственно, классический поединок самураев этим и кончается: либо голову смахнуть, либо располовинить хребет.

Я крутанул катану в воздухе раз-другой, расслабил кисть и твердыми шагами направился к противнику. Меня привлекала полоска загорелой кожи пониже его бороды и выше воротника из пожелтевших кружев. Шея у него была бычья, но я не беспокоился: мне доводилось рубить всякие шеи.

Он шагнул мне навстречу, и сталь зазвенела о сталь. Парируя первые удары, я сообразил, что с этим идальго нужно быть поаккуратнее: шпагой он владел блестяще. Профессионал, фехтовальщик от бога, черт побери! И, вероятно, он всю жизнь совершенствовал свое искусство, а это значило, что шпага при нем лет сорок пять. К старости наверняка ослаб, лишился прежней быстроты и силы, но теперь то и другое вернулось к нему; став вампиром, он снова был силен и ловок. Много сильнее, чем прежде, подумал я, отбив его клинок.

Мы сражались на пятачке четыре на четыре метра, свободном от крупных камней. Глядеть под ноги времени не было, и каждый понимал: подвернется камешек под ногу, споткнешься, покачнешься – тут тебе и конец. Моя катана сверкала у шеи упыря, его оружие посвистывало у моей груди; я целил в горло, он – в сердце. Так мы бились несколько минут, то атакуя, то отступая; протяжный звон наших клинков плыл над ущельем и отдавался эхом в скалах.