Кубинский зал

…И почувствовал, как у меня в горле словно разошлась с электрическим треском застежка-«молния». Что-то случилось с моими глазами; я хотел поднять руку, чтобы потрогать их, но рука неожиданно показалась мне слишком тяжелой. В следующий момент я свалился со стула на пол, и картина перед моими глазами разбилась на несколько осколков. Быть может, подумалось мне, Ха хотел отравить всех нас, быть может, именно это он задумал с самого начала. Джей все еще держал суси в руках, собираясь отправить в рот.

— Ры-ры-ба! — прохрипел я, указывая пальцем на ядовитую лепешку.

— Что-что?

Но съел Джей рыбу или выплюнул, добрался ли Г. Д. до лестницы, попал ли я в Ламонта — этого я уже не видел. Скорчившись в углу кабинки, я уставился на прибор для специй. Нёбо немилосердно зудело; руки и ступни, которые покалывало словно иголочками, начинали неметь. Глазами я двинуть не мог, не мог даже сфокусировать на чем-то взгляд: не исключено, что они были и вовсе закрыты. Так, в томительной неподвижности, прошло сколько-то времени. Воздух наполнял мою грудь, и при каждом медленном вдохе я — как и каждый человек на земле — ощущал внутри горячую и влажную пустоту самой жизни. При мысли о смерти я не испытывал страха — только странное спокойствие и даже готовность умереть. Почему бы нет, если умереть так просто и приятно?… Но потом я увидел — или вообразил, что увидел. — Джея, который, зашедшись в приступе кашля, согнулся чуть не пополам. Сначала он кашлял сильно, мучительно, но постепенно кашель — или Джей — или оба — слабели. Успел ли он съесть рыбу? Или Элисон сумела ему помешать? На мгновение я залюбовался ее волосами, которые сейчас представляли собой парик из спутанных, полупрозрачных змей, ритмично колыхавшихся над ее головой. Элисон опустилась на колени, и я стал смотреть, сможет ли Джей встать на ноги или нет. Было ли это видением, галлюцинацией или реальностью, я так и не успел понять. Яркие искры вспыхивали у меня перед глазами — вспыхивали и примерзали к лицу, покрывая кожу как глазурью, которая, в свою очередь, трескалась, превращаясь в мозаику, сложенную из неправильной формы кусочков — крошечных участков окоченения и нечувствительности. Один за другим эти похожие на чешую кусочки отпадали от моего лица. Это продолжалось до тех пор, пока мне не послышался звук, до странности похожий ни звук еще одного выстрела: пока я не увидел — или не вообразил, будто вижу прямо перед собой медленно вращающуюся против часовой стрелки пулю и тянущийся за ней призрачный голубоватый дымок. И когда пуля была уже у самого моего лица, от него отвалилась еще одна подтаявшая чешуйка, и пуля, попав в нее, раздробила ее, как стекло, но без малейшего звука, а затем пролетела дальше — сквозь пустое место в моей щеке.

Разумеется, это было невозможно. Тем не менее я испытал такое чувство, какое, вероятно, испытывает рушащийся дом или складывающаяся картонная коробка: сердце провалилось куда-то в легкие, затем опустилось еще ниже — в такие сокровенные глубины, что я едва ощущал его биение. Потом я ослеп. Меня окружила… нет, не темнота. Ощущение было таким, словно я погрузился в ничто, в пустоту; примерно так же чувствует себя человек, когда во сне пытается увидеть мир вокруг. Только в ухе продолжало вибрировать что-то большое, и я подумал, что это, вероятно, барабанная перепонка, отзывающаяся на громкий человеческий голос. Еще я чувствовал тепло, или, точнее, дым, а может — отработанный пар, который проникал в мои ноздри; его запах казался смутно знакомым, но опасным, почти угрожающим. И еще я слышал крик, который, казалось, будет колебать все ту же барабанную перепонку до бесконечности, и только много позднее я догадался, что это был женский крик, но кто кричал, я так и не понял. Очень трудно узнать даже хорошо знакомые вещи, если ты съел кусок китайской рыбы шао-цзу. Очень трудно узнать кого-то, даже если это ты сам, и тебе остается только надеяться, что где-то глубоко внутри еще остался глоток воздуха — теплый влажный комок в уголке легкого, который и зовется жизнью. Достаточно отчетливо ты понимаешь только одно: лежать на холодном черно-белом полу Кубинского зала, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, означает сделать первый шаг к окончательной и бесповоротной смерти.

10