Кукушка

Произнеся эти слова, Зерги встала и молча удалилась, а Яльмар остался сидеть у костра. Помаленьку начало светать. Воздух посвежел. Варяг поёжился, поднял плащ, отряхнул его от песка и набросил на плечи. Посмотрел на небо. Скоро должен был задуть утренний бриз, с которым лучше всего выходить в море, а пока вода в гавани была ровной, как стекло. Царила ломкая предутренняя тишина, только слышно было, как на ближайших кораблях пьяные голоса выводят: «Slaet op den trommele van dirre dom deyne! Slaet op den trommele van dirre doum doum!»

— Что ж, — сказал Яльмар, — битва так битва. Не в первый раз.

* * *

— Вперёд, КЛЯЧИ! ЧТО встали? Arre! Arre!

Колёса у фургона были такие огромные, сбитые из цельных досок, словно кто-то задумал с их помощью разрезать всю землю напополам. Ялка только раз или два видела такие. И хоть они нещадно скрипели при каждом обороте, из-за них фургон почти нигде не застревал, не так сильно ощущались выбоины на дороге и меньше трясло, что в её теперешнем положении не могло девушку не радовать. Михелькин сидел напротив и смотрел то на неё, то на дорогу, остающуюся позади. Было холодно, шёл слабый дождь.

Третьи сутки они ехали на север. Фургоном управляла маркитантка — весёлая растрёпанная вдовушка, одна из тех особ из поговорки, которым война — «мать родна». Год за годом, непрерывно, лет примерно тридцать, она следовала за солдатами, куда бы те ни направлялись: из Вестфалии в Тюрингию, из Тюрингии в Эльзас, из Эльзаса во Францию, из Франции в Испанию, из Испании в Нидерланды. Вряд ли она рассчитывала разбогатеть, скорее, это дело стало для неё привычкой, которая, как известно, вторая натура (а для многих — и первая). Ялка подсела к ней за столик на второй день, когда та уже собиралась уезжать. Они разговорились. Мамаша ехала прямёхонько туда, где осаждали город, её передвижная лавка была доверху набита ветчиной, колбасами, мукой, горохом, крупами, соленьями, бочонками с вином и водкой, копчёными каплунятами, старым салом, десятью сортами сыра и фисташками, то есть всем, что нужно для поднятия духа и восстановления сил усталому солдату. Сама не зная, что её подталкивает к этому решению, девица твёрдо вознамерилась поехать с нею, а после нескольких минут уговоров стало ясно, что и она мамаше глянулась.

— Эх и бедовая ж ты девка! — выразилась маркитантка, тряхнув седыми космами, торчащими во все стороны из-под засаленного чепца. — Глянь: и пузо нагуляла, а угомониться никак не можешь. Сиди, сиди, чего уж, знаю — я сама была такой. Можешь не оправдываться: мне плевать, что ты задумала, только вижу, что гулять не будешь, не из этой ты породы — вон, глаза какие скромные. Как есть тихоня. Тебе дома сидеть да чулки вязать, детей тетёшкать, суп варить. И чего тебя понесло на дорогу? Что с волосьями-то? Воши? Эхе-хе... Взять тебя с собой могу, конечно, да. Мои годы уже не те, помощница не помещала бы. А выдержишь? Подумала зачем? Не развлекаться еду. А? Что-что? И парень едет, говоришь? Добро, возьму и парня. Отчего ж не взять! Только смотри, чтоб твоего милёнка ненароком иль по пьяни в рейтары не загребли, дело известное. У меня самой два сына, чтоб ты знала, оба где-то мечами машут, ну так они сами захотели, потому сызмальства не видели иной жизни, окромя войны, к другой не приспособлены, да и папаши у обоих были — будь здоров, царствие им небесное... А вот платьишко у тебя совсем ни к чёрту, видать, крепко тебя жизнь притиснула. Ладно, дам тебе чего-нибудь из старых запасов. И откуда только ты взялась такая? Эхе-хе, война, война...

Так Ялка оказалась в маркитантской повозке. Михелькин не стал спорить, по-видимому уже безоговорочно признав за девушкой право принимать решения, и теперь оба ехали в самое сердце врага. Вокруг постукивали друг об дружку медные тазы и сковородки, высились корзины и тюки, под крышей качались связки колбас, окороков и чеснока, а Ялка дремала, укрывшись старым одеялом (бывшей юбкой, бывшим одеялом), и раздумывала о своём. Впереди ехали другие фургоны, сзади топал взвод пехоты, где-то между ними растянулись по дороге гистрионы и затерялась красная повозка с артистами.

— Спите? — время от времени вопрошала тётка, оборачиваясь и просовывая под парусиновый полог седую голову, — А, ну-ну. Отсыпайтесь, пока есть возможность, — там не заскучаете. Может статься, что и алебарду в руки взять придётся. Ой, ахти мне — отстаём... И то! Лошадки-то мои — испанские, плетутся, словно дохлые, и ни черта по-нашему не понимают, только по-своему. Зря я их тогда купила, ну да всё равно выбора не было — как раз моих прежних убило картечным залпом. Как это по-ихнему? А, вот! Arre, mula, arra, lanta[91]!

Маркитантка щёлкнула кнутом, и колёса заскрипели чуть быстрее.