Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс

Свободное от всех ограничений развлечение было бы не просто противоположностью искусства, но такой противоположностью, к которой бы его притягивало. В Америке культурная индустрия то и дело заигрывает с абсурдом в духе Марка Твена – тем не менее абсурд этот мог бы внести в понятие искусства свои коррективы. Чем отчетливее абсурдная картина мира противоречит реальной действительности, тем больше она на нее же и похожа, со всей своей серьезностью, хотя серьезность прямо противоречит абсурду. Чем больше усилий прикладывается к тому, чтобы абсурд выстраивался исключительно согласно законам своего жанра, тем больше усилий требуется, чтобы в него вникнуть, – таким образом, эффект от борьбы с бременем непрерывного труда достигается прямо противоположный. Во многих фильмах-ревю, но прежде всего – в комиксах и в жанре гротеска – это борьба с прилагаемыми усилиями на мгновение проскальзывает, но до ее претворения в жизнь никогда не доходит. Чистое развлечение со свойственной ему последовательностью, возможность расслабиться и предоставить себя во власть пестроты мелькающих ассоциаций и счастливой бессмыслицы ограничивается более расхожей формой: к нему примешивается суррогатный заместитель связного действа, который культурная индустрия, с одной стороны, упорно подмешивает в каждый свой продукт, а с другой – хитро подмигивая, эксплуатирует исключительно с целью оправдать участие звезд в проекте. Биографическая или какая-либо другая канва позволяет наскоро соединить лишенные содержания фрагменты в полубессмысленную фабулу. Мы слышим звон и знаем, где он: звенят отнюдь не бубенцы шутовского колпака – то побрякивает связка ключей на поясе капиталистической расчетливости, которая способна еще в прожекте подчинить желание развитию сюжета. В фильме-ревю всякий поцелуй обязан способствовать карьерному успеху боксера или какого-нибудь еще специалиста по зрелищным выпадам, которого в данной картине воспевают. Так что обман заключается не в том, что культурная индустрия подает потребителю развлекательный продукт, а в том, что она еще и портит ему удовольствие, в погоне за деньгами погрязнув в идеологических клише саморазрушающейся культуры. Этика и хороший вкус клеймят ничем не сдерживаемое развлечение как «примитивизм» (а считается, что примитивизм – это так же плохо, как и чрезмерное умничанье) и тем самым ограничивают даже его технический потенциал. Культурная индустрия испорчена, однако же она являет собой вовсе не Содом, а святилище высшего удовольствия. Ступень за ступенью при восхождении на вершину этого храма, от Хемингуэя к Эмилю Людвигу[5]

, от «Миссис Минивер»[6]

к «Одинокому рейнджеру»[7]

, от Тосканини[8]

к Гаю Ломбардо[9], ложность все глубже въедается в интеллектуальный продукт, заимствованный у искусства и науки в готовом виде. Следы былого великолепия в индустрии культуры сохраняются в тех ее аспектах, которые более всего делают ее похожей на цирк – в самоуверенно-бездумном мастерстве наездников, клоунов и акробатов, в «оправдании и защите плотского искусства в сравнении с искусством духовным»[10]. Однако даже в самых темных углах, где только может прятаться бездушное лицедейство, которое воплощает собой человеческий автоматизм, составляющий достойную пару автоматизму общества, его неумолимо настигает менеджерский подход, от всего требующий доказательства значимости и эффективности. Благодаря ему на низшем уровне искусства бессмыслица искореняется столь же рьяно, сколь и его осмысленность – на высшем.