Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс

Чем меньше культурная индустрия способна предложить, чем меньше разумных объяснений существованию она находит, тем бессодержательнее становится распространяемая ею идеология. Даже отвлеченные понятия гармонии и добра в эпоху вездесущей рекламы кажутся чересчур конкретными. Именно общие идеи стало принято ассоциировать с рекламой. Разговоры об абстрактной истине вызывают лишь желание побыстрее перейти к сути дела. Слово, за которым не стоит конкретного смысла, кажется пустым, иные слова – выдумкой, ложью. Суждения о ценностях воспринимаются либо как реклама, либо как пустая болтовня. Однако идеология, которая тем самым теряет свой обязательный характер и обретает весьма смутные черты, в то же время ничуть не становится прозрачнее и не ослабляет своих позиций. Именно эта ее неопределенность, почти что научная скрупулезность, не позволяющая утверждать что-либо, что нельзя проверить, становится инструментом власти. Идеология становится провозвестником реально существующего – и делает это подчеркнуто и планомерно. Культурная индустрия имеет склонность к протоколизму, к провозглашению уже заведенного порядка вещей – в этом с ней не поспоришь. Она уверенно лавирует между Сциллой облеченной в слова дезинформации, с одной стороны, и Харибдой очевидной истины – с другой, создавая копии копий, так что те застилают обзор, и вездесущность одного и того же явления делает из него образец для подражания. Идеология распадается на фотофиксацию грубости бытия и неприкрытую ложь о его осмысленности, не придавая ей словесного выражения, но намекая на нее, отчего эта ложь только прочнее въедается в память. Реальность, дабы показаться божественной, лишь беззастенчиво множится. Подобного рода визуальные доказательства пусть и не носят обязывающего характера, но все же оказывают достаточно сильное воздействие. Кто при всей убедительности монотонного повторения еще в чем-то сомневается – тот попросту дурак. Культурная индустрия способна отмести все упреки в свой адрес с той же легкостью, с какой может опровергнуть любые возражения по поводу устройства мира, который она беспристрастно дублирует. Выбор прост: либо включиться в процесс, либо безнадежно отстать от жизни – наивные провинциалы, в противовес кино и радиовещанию провозглашающие вечные идеалы красоты и прославляющие любительский театр, с политической точки зрения уже достигли того рубежа, к которому массовая культура только стремится подвести своих собственных недалеких приспешников. Она достаточно мощна, чтобы по мере необходимости с помощью идеологии то высмеивать такие идеалы прошлого, как «образцовый отец» или «искренние чувства», то снова использовать их в качестве козыря. Новая идеология превращает в объект сам мир как таковой. Она с успехом использует в своих целях культ фактологичности, ограничиваясь тем, что при помощи максимально точного воспроизведения возводит в ранг факта мизерность существования. Посредством такого переноса само бытие становится суррогатной заменой смысла и справедливости. Что бы ни показывала нам камера – все прекрасно. Обманутой надежде на то, чтобы когда-нибудь самому оказаться на месте той стенографистки, что выиграла кругосветное путешествие, вполне соответствует разочарование, кроющееся в точности воспроизведения пейзажей, которые должны встретиться ей на пути. Зрителю предлагается вовсе не Италия, а иллюзия того, что Италия существует. В кино можно позволить себе показать Париж – в который юная американка прибывает в надежде найти здесь лекарство от скуки – местом до того унылым, что встреча с неотразимым американским юношей, с которым она вполне могла бы познакомиться и дома, становится просто неизбежной. То, что это все продолжается, то, что система еще на самой ранней стадии своего формирования воспроизводит жизнь образующих ее масс вместо того, чтобы разделаться с ними раз и навсегда, даже ставят ей в заслугу и подчеркивают как ее особый смысл. Вообще, само то, что все это продолжается, становится оправданием факта дальнейшего существования системы и ее неизменности. Повторяемость – признак здоровья, что в природе, что в индустриальном производстве. С обложек журналов вечно улыбаются одни и те же младенцы, в джазе вечно крутится одна и та же пластинка. При всем технологическом прогрессе, совершенствовании правил и рецептуры, при всей неугомонной суете тот хлеб насущный, который предлагает человечеству индустрия культуры, по-прежнему представляет собой зачерствелый стереотип. Она подпитывается тем, что, на удивление, колесо все так же продолжает вращаться, а матери по-прежнему рожают своих детей. Это лишь способствует стабильности установившихся связей. То, как колыхаются нивы в конце чаплиновского «Великого диктатора», – злая ирония над звучащей антифашистской речью. Спелые колосья – словно волосы девушки, которую показывает нам на лоне природы, обласканную теплым ветром, съемочная бригада киностудии «УФА». За счет того, что существующий в обществе механизм власти представляет природу как здоровый противовес социуму, последний неминуемо вбирает ее в свое нездоровое нутро, а затем распродает по дешевке. Наглядная демонстрация того, что деревья зеленые, небо голубое, а бегущие по нему кучерявые облачка все так же бегут, дает понять, что это лишь шифр, за которым скрыты газгольдерные станции и фабричные трубы. И наоборот – колесики и шестеренки машин должны блестеть и сиять изо всех сил, ведь им отведена лишь роль вместилища всего этого зеленеющего и кучерявящегося великолепия. Так и природа, и техника восстают против той нависающей духоты, что является искаженным образом либерального общества прошлого, в котором люди то обжимались в душных обитых бархатом комнатах, вместо того чтобы, как это нынче принято, безо всякой эротической подоплеки наслаждаться солнцем и ветром, то вечно страдали от поломок двигателей допотопных автомобилей, вместо того чтобы с космической скоростью перенестись оттуда, где и так находишься, туда, где, в общем-то, ничуть не лучше. Победа гигантских концернов над предпринимательской инициативой воспевается культурной индустрией как вечная жизнь последней. Борьба же идет с врагом, который в действительности давно повержен, – с мыслящим субъектом. Возвращение на сцену «Сошествия Ганса в ад»[11]

, злой сатиры на мещанство, случившееся в Германии, и удовольствие от просмотра картины «Жизнь с отцом» – одного поля ягоды.