Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

«Новые люди — они смеялись вместе с прежними в буфетных очередях, поздравляли равных по должности с днями рождения, показывали фотографии детей и собак и выглядели обычными, единокровными, теплокровными млекопитающими, потомством живородящих матерей — как все, но никого это не обманывало: упаковывались они отдельно, между собой говорили иначе (или казалось испуганным глазам?), улыбались друг другу особо, уединялись, припоминая общее прошлое (где это прошлое происходило? когда?), отстраненно замолкали, как только речь заходила про монстра; владели будущим, жили уверенно, они — „на этом“ свете, а префектурные старожилы оставались „на том“; новые знали „как“: не поднимали на префекта глаз, вступали в его кабинет на цыпочках (Марианна показывала желающим — как), крались до ближайшего стула, неслышно присаживались и глядели в стол, помалкивали (и все теперь старались так же), когда префект спрашивал, быстро переходя на мат и бросание подручных предметов. Новых объединяло происхождение, не дающее себя для определения уловить, не сводимое к буквам ФСБ, к слову „органы“, что-то более глубокое, близкое к человеческой сути, наличие каких-то избранных, меченых клеток в многоклеточном организме, позволивших оказаться в восходящем потоке».

Естественная среда обитания персонажей-подопечных Терехова — коррупция. Здесь своя система отношений, собственный язык (помимо хрестоматийного уже «откатить», есть еще «занести», «порешать вопросы», «работать через такого-то»). Писатель сей феномен не живописует, он дает привычный фон, подмалевок, двигает читателя к пониманию метафизической природы российской коррупции.

По Терехову (ну и согласно национальной традиции) коррупция сродни искусству или духовной практике, поскольку требует от своих адептов служения полного, без остатка. Это явление, пребывающее как бы вне закона, но являющееся непременным правилом игры. И условием существования (да и развития) государства в его нынешнем виде.

Своеобразная начальственная йога, идеальный последователь которой должен даже не практиковаться по часам, согласно графику, но существовать внутри нее, не замечая посторонних людей, идей, предметов и явлений.

Эбергард отвлекается на постороннее — семейные дела, необязательный романчик, разборки с бывшей — и закономерно выпадает из своей небольшой, но единственной власти. Религиозная практика эта еще и языческая — возмездие нагоняет отступника без промедления. Впрочем, открытый финал романа превращает житейскую катастрофу в призрак свободы, который догоняет Эбергарда алкогольным весенним ветром и несильно толкает в грудь. Оптимизма, впрочем, ноль — просто именно так бывает, когда выходишь на улицу после долгих часов в лаборатории, переполненной многая химией и печалью.

Терехов — редкий у нас случай синтетического, или, если угодно полифонического автора (в смысле не достоевском, а скорее музыкальном). Мастерство его таково, что все слои, пласты, линии, узлы и персонажи гармонично существуют в едином пространстве, не испорченном кривизной фабулы, сюжетными разрывами, (пост) модернистским скрежетом и словесным недержанием (Терехов многословен, но не избыточен).

Взять семейную бытовуху. Собственно, общеизвестная голубая чашка — отец и дочь, невозможность счастья втроем, всегда кто-то отваливается; по традиции мир — окружающий, дружественный или враждебный — допускается в эту литературную ячейку на птичьих правах социальной рекламы. У Терехова математически точно выдержаны все пропорции, и к финалу почти мистическим образом враждебность исчезает с обеих сторон… Это я не про свет в конце романа, а про писательское мастерство.