Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

«Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По-видимому, он был все тот же, как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня; прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно „походило на маску“, как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее, чем прежде, и, кажется, несколько похудел?»

Разные жанры; оперная красота Ставрогина оппонирует эстрадным ужимкам Верховенского.

Ставрогин и Сурков — люди одной профессии: идеологи. Николай Всеволодович (о чем написано бесконечно много) — идеолог-искуситель. Как хрестоматийной моряк в чужих портах, он во всех занимавших его в разное время концепциях и объяснениях мира оставляет преданного и фанатичного приверженца.

Иван Шатов распропагандирован на предмет почвенничества и народа-богоносца.

Алексея Кириллова подсадили на идею Богочеловека и дерзновенного самоубийства. В том же русле обработан Федька Каторжный, только агрессия его направляется вовне.

Петр Верховенский («не социалист, а мошенник») под влиянием Ставрогина и вовсе готов строить бунтарскую антиутопию с Николай-царевичем на самозваном троне.

Дамы и барышни — Марья Лебядкина, Лиза Тушина, Дарья Шатова — становятся покорны и жертвенны, хотя механизм подчинения здесь не совсем идейный. Хотя и соприродный.

И даже поэт (и поэт незаурядный, предвосхитивший обэриутов, Емелина, Лаэртского) Игнат Лебядкин именно от Ставрогина получает творческий импульс.

Практически все, в разные времена и обстоятельства, Ставрогиным финансируются. Все имеют общий бэкграунд — таинственный, штрихпутктирный и цепкий, как паутина; так зэков связывает общее лагерное прошлое, а пиратов Стивенсона — покойный капитан Флинт.

Собственно, их всех — в современных инкарнациях — можно встретить в сурковской приемной, терпеливо ожидающими аудиенции.

Любопытно, что и конфликтует Ставрогин с богатыми светскими ребятами при понтах (г-н Гаганов — типаж Михаила Прохорова).

Если мы доживем до постпутинской мемуаристики, воспоминания персонажей сурковского круга, уверен, будут чистым постмодерном, Расёмоном, идеологическим делирием: вдруг выяснится — Владислав Юрьевич идейно окормил и воспитал бюрократов и оппозиционеров, неопочвенников и неолибералов, писателей и спасателей, поп-звезд и рокеров (Глеб Самойлов). Причем вроде бы в разных направлениях, но если присмотреться — в единственно верном…

Любопытно взглянуть, каким выглядит сам Федор Михайлович согласно рецептуре Суркова-Верховенского в главной лаборатории нашего демиурга — телевизоре. Я далек от мысли, будто Владислав Юрьевич имел какое-то отношение к сериалу «Достоевский». Но фильм делался для государственного канала «Россия», там и был показан. Сближение не странное, но оправданное.

Снимал сериал (то есть телевизионный фильм, конечно, «мылом» не пахнет) Владимир Хотиненко, режиссер сильно православный и партийный — в том смысле, что «симпатизирует центральным убеждениям» (Зощенко), в том числе на уровне кинокорпорации. Крупный художник, высот своих достигавший на бытовом и социальном материале — «Макаров», «Мусульманин» — и опускавшийся в полупровалы при покушении на эпос и масштаб — «1612».