Культурный разговор

Сохранение себя в условиях всеобщего распада требует чрезвычайной энергии, исключительных сил, и это – удел немногих избранных. У русского офицера Сергея Артеньева нашелся неиссякаемый внутренний источник душевного могущества – преданность долгу, верность Отечеству. До сих пор такое позволялось разве красноармейцам, изредка белогвардейцам, впереди была поэтизация Белой гвардии, а потом и большие сомнения в ее безусловной правоте… Впереди была окончательная путаница национальных ценностей, смешение всех и всяческих правд.

«Моонзунд» в споре о русских путях – счастливое исключение. В нем нет ни карикатуры, ни особой патетики. Идет война с внешним врагом, и Отечество следует защищать, а потому вровень с «белым» Артеньевым встает «красный» матрос Семенчук (Владимир Гостюхин). Опора у Отечества одна – люди, понимающие, что такое долг и честь. То, что они вскоре начнут воевать друг против друга, – трагедия, но в фильме они еще вместе, аристократия и народ, господин и слуга…

Убедительные морские бои (о, эта милая тяжеловесность натуры докомпьютерной эры!) и ряд прекрасно сыгранных ролей второго плана (особенно Колчак – Юрий Беляев и командир «Новика» – Борис Клюев) оказались дополнительным крюком, вытащившим картину из песков забвения. Ценность «Моонзунду» придало и то обстоятельство, что, помимо нравственной высоты героя, фильм запечатлел превосходные планы двадцатишестилетнего Меньшикова в расцвете юношеской красоты и обаяния.

А вот «Лестнице» не повезло, и причины этого не вполне ясны. Ладно массы, черт бы с ними, с массами, но и узкий круг образованных людей, любящих кино, никак не отреагировал на картину, хотя всего лишь несколько лет назад повесть Житинского произвела даже небольшую сенсацию в литературе, живо обсуждалась, была на слуху. Видимо, ломалось время, иносказания были не в моде. Елена Яковлева только что появилась в «Интердевочке», и публике была предъявлена искусная романтизация разврата (продажа тела за деньги) и подлости (оставление старой матери на произвол судьбы), а в «Лестнице» она вдруг – пушистая домохозяйка Аля, так кому это может быть интересно? И какие притчи, когда все вещи на свете желают громко объявить свои настоящие имена и назвать свою цену?

Сюжет «Лестницы» таков: герой, молодой человек, случайно попадает в дом, откуда не может выйти – заколдованная лестница возвращает его на одно и то же место. Жителям известна коварная особенность их дома, она, правда, действует не на всех. Одни могут выйти, а другие – ни под каким видом. Почему? Наверное, по той же причине, по какой одни живут припеваючи и катаются как сыры в масле, а у других «сердце рвется к выстрелу, и горло бредит бритвою». Им, отмеченным роковой печатью, нет выхода – тогда как безмозглый обыватель, посвистывая, спускается по заклятой лестнице как ни в чем не бывало.

Герой, молодой человек Володя, в начале картины бежит по Ленинграду, трактованному как бесспорный Петербург (набережные Невы, мосты, фонари). Затем, опершись о гранит, на Стрелке Васильевского острова глядит в темную воду. На юноше черное пальто и черная шляпа, и он – некий обобщенный петербургский герой; в качестве оного и рассматривается им темная вода как настоящий выход. Это 1989 год у нас на дворе, и поведение молодого человека эксцентрично: отчего он этим вечером, допустим, не в рок-клубе, не радуется отмене цензуры или не организует кооператив по пошиву вареной джинсы?

Забавно, однако вариант «опошление в наживе» Меньшиков сыграл еще в 1984 году в ленте Михаила Туманишвили «Полоса препятствий». Там заблудший выпускник суриковского училища (тоже Володя) пошел по кривой дорожке, занявшись спекуляцией антиквариатом. В «Лестнице» герою возвращено благородство порывов: житейский мусор не привлекает страстную душу. Многие ведь остались в доме, смирились с лестницей, прижились, обзавелись хозяйством, а он упорно рвется на волю. Отчуждение от обыденности, напряженный поиск своего пути и возрастающее двойное давление (снаружи и изнутри, от житейских обстоятельств и от «категорического императива») Меньшиков передает с обычной для него силой выразительности; другое дело, что режиссер Алексей Сахаров («Коллеги» по Аксенову 1962 года, «Барышня-крестьянка», эпопея «Вкус хлеба») вряд ли был по-настоящему чувствителен к фантасмагории…

Последнее советское кино. Все еще идет по заведенному образцу, разве что расширились границы дозволенного. Муратову в «Моонзунде» разрешено показать, к примеру, хорошего Колчака, а Сахарову в «Лестнице» – допустить непривычную меру условности, которую раньше позволяли разве прибалтийским или грузинским картинам (считалось, что они вот никак не могут без притч или иносказаний, национальная специфика).

Короткий сладкий миг! Еще текут молочные реки благожелательного советского финансирования «важнейшему из искусств» и не разрушена система кинематографических профессий, но уже ослаблена цензура – однако аморальное и беспомощное дерьмо еще не хлынуло на экраны (которых тоже вскоре не станет…).