Купание в пруду под дождем

Однако погуглить, «как делаются крученые подачи», может кто угодно – и узнать, что подающему необходимо «определить кручение», «бить по плохим, а хорошие пусть летят» и так далее, и все мы можем языком мести об этом по пути на тренировочную площадку, но, оказавшись там, обнаружим, что кому-то удается послать крученый, а кому-то нет.

Разница между великим писателем и хорошим (или хорошим и плохим) – в качестве мгновенных решений, совершаемых по ходу работы. В голове у писателя проскакивает строчка. Он вычеркивает фразу. Выбрасывает абзац. Меняет порядок двух слов, возникших в этом тексте не один месяц назад.

Можно усадить пятерых писателей за длинный стол в одном и том же кафе: все они истово верят в насыщенную предметность, однако в момент истины кто-то из них сумеет быть предметным обаятельно, а кто-то нет.

Сурово, одним словом.

Но и освобождает. Сужает диапазон поводов для беспокойства до всего одного: беспокоиться имеет смысл о том миге, когда, перечитывая ту или иную написанную нами строчку, мы решаем, менять ее или нет.

Все писательство можно свести вот к чему: мы читаем строчку, переживаем в себе отклик на нее, доверяем этому отклику (принимаем его) и делаем что-то в ответ – мгновенно, по наитию.

Вот и все.

Еще и еще раз.

Есть в этом некоторое безумие, но, по моему опыту, в этом вся игра: (1) поверить в то, что в вас живет голос, который в самом-пресамом деле знает, что́ ему нравится, и (2) учиться слушать этот голос и действовать в согласии с ним.

«Вообще-то в критике есть нечто по сути своей несуразное, – писал Рэндэлл Джэррелл [80], сам довольно неплохой критик. – То, что хорошо, – хорошо без всяких наших подтверждений, и за всей нашей царственностью мы это знаем».

Верно.

Мы действительно знаем.

Или: мы знаем за себя – сейчас. Завтра все может быть иначе. А потому сегодня мы смело меняем то-се (или оставляем как есть). И красота здесь в том, что мы пройдем этим путем и завтра, и послезавтра, и далее, и вновь прочтем эту фразу, и оставим ее в покое или же вновь изменим – или даже вернем к тому виду, какой она была в самом начале.

Мы проделываем это раз за разом, пока не достигнем решения, – и поймем, что мы его достигли, когда это конкретное место в тексте перестанет меняться.

Итак, то, что мы именуем «более высокоорганизованной системой», – результат, который копится в ходе вновь и вновь повторяющегося выбора на уровне отдельных строк, в ходе тысяч редакторских микрорешений. (Помните ту квартиру, которую я вам предоставил в Нью-Йорке, после тех двух лет точечных покупок и предпочитаемых вами замен в убранстве? Вот вам высокоорганизованная система.)

Скажем, ваш рассказ начинается вот с такого пассажа: «Солнце лилось в окно с такой силой, что Энн, лежа в постели, почувствовала его запястьем, когда потянулась за телефоном. Рань какая. Кто это мог звонить так рано? Снаружи проехал то ли грузовик, то ли автобус».

Ну, здесь есть над чем поработать, – но как именно? Чем вас царапает этот абзац? Что нравится? Давайте вычурно именовать вашу систему предпочтений «принципом редактирования». Итак, приступим. Применим ваш принцип редактирования. Все, что вам необходимо знать о себе как о писателе, вы узнаете из того, что вам захочется поделать с этим фрагментом прозы.