Купание в пруду под дождем

Рассказ только что сделался масштабнее. Да, «Крыжовник» все еще о возможном упадке счастья, но теперь он и о том, до чего по́шло это — держаться однобоких суждений. Или до чего невозможно. Иван Иваныч на самом деле не верит, что счастье — это плохо, или, если верит, он в то же самое время верит и в то, что оно необходимо.

Итак, с поправкой на вонючую трубку речь Ивана Иваныча теперь прочитывается несколько иначе.

То, что при первом чтении кажется добродетельным воплем во имя угнетенных («Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных»), теперь выглядит несколько… брюзгливым. Сильные Ивану Иванычу не нравятся, однако он и от слабых не в восторге: «Взгляните на <…> невежество и скотоподобие слабых». Все тут (на Земле) кувырком: «кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье…» Речь Ивана Иваныча теперь не просто против счастья, а против, что ли, вообще всего (против жизни). Он говорит (стр. 9), что и сам он «за обедом и на охоте поучал, как жить». Однако именно этим он сейчас и занимается: поучает Буркина и Алехина (и нас), как жить. Его высоконравственное негодование словно бы тронуто налетом эмоционального большевизма: не смей быть счастлив, ибо вижу я в том порок. Или: будь счастлив в той мере, в какой я считаю для тебя здоровым.

Он распаляется (на друга своего Буркина глядит «сердито»), натужно и не вполне логично перескакивает к мысли о тщете любых ожиданий («Во имя чего ждать?»), а следом некоторая запинка на местоимении «вы» в конце стр. 9: «Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей». Иван Иваныч возражает не Буркину и не Алехину, а какому-то воображаемому критику у себя в голове.

Не на прозревшего нравственного мыслителя, тронутого сокровенностью вечера и делящегося тяжко добытым видением с дорогими друзьями, похож Иван Иваныч — он выражается как (еще

и) раздраженный старик: ему все надоело, он спускает пар, не отдавая себе отчета в том, что своей публике (которой некуда деваться) он скучен.

В той мере, в какой мы все еще осмысляем этот зоб — отступление, нам уже, возможно, понятно, что отступление это необходимо; оно позволило написать сцену купания, которая, в свою очередь, создала эти наши трудности в понимании Ивана Иваныча.

Однако сцена купания — не единственный довод в пользу этого отклонения.

Благодаря ей мы знакомимся с горничной Пелагеей и помещиком Алехиным.

Когда б ни появлялась Пелагея в рассказе, ее показывают нам через одну и ту же узкую призму с акцентом на внешность (Пелагея «красивая», «деликатная», «мягкая», «красивая», «бесшумно ступает по ковру», при этом «мягко улыбаясь», опять «красивая» и еще раз «красивая»); ее задача в рассказе — являть собою неопровержимую красоту. Или: служить олицетворением бессмысленной приятности. Отклик Ивана Иваныча и Буркина на нее подтверждает, что никто не неуязвим перед ошеломительной красотой; лишь завидев ее, они оживляются. Пелагея — человеческий эквивалент того освежающего плеса. Она неожиданно пригожа — в таком-то хозяйстве, красивее, чем мы ожидали, красивее, чем ей самой нужно. Она, короче говоря, источник даровой радости, напоминание, что красота — неизбежная, сущностная часть жизни; она все проявляется и проявляется, а мы продолжаем откликаться на нее, какими бы ни были наши умозрительные взгляды, а если когда-нибудь прекратим на нее откликаться, сделаемся скорее трупами, нежели людьми.

Тот миг, когда Иван Иваныч и Буркин замирают при виде красавицы Пелагеи, на мой взгляд, лучшее доказательство красоты персонажа во всей мировой литературе. («Ивана Иваныча и Буркина встретила в доме горничная, молодая женщина, такая красивая, что они оба разом остановились и поглядели друг на друга».) Чехов ничего нам о ней не рассказывает (ни о длине волос, ни о росте; ничего о ее теле, или аромате, или о цвете глаз, или о форме носа), и все же то, что она ошарашивает двух предположительно воспитанных старперов чуть ли не до неприличия, позволяет мне мысленно увидеть ее — или создать ее.

«Да, счастье бывает самовлюбленным, а наша погоня за ним способна угнетать окружающих, — словно бы говорит Пелагея, — но вместе с тем никто из нас не в силах прожить и мига без радости, красоты и удовольствия, как доказывает нам, господа, вот этот ваш отклик на то, как я выгляжу». Благодаря ей мы самим нутром своим ощущаем, до чего безрадостно, занудно и холодно это — отказывать красоте в существовании или заявлять, что счастья лучше избегать.

Ее присутствием рассказ, пусть и искренне, задается вопросом, нравственно оправданно ли счастье, предупреждает нас: «В походе за нравственной чистотой остерегайтесь пренебрегать существующими положительными переживаниями».

Иван Иваныч и Буркин реагируют на Пелагею столь непроизвольно вроде бы для того, чтобы остаться вне всякой критики: так ахают при запуске фейерверков. Что за человек станет подавлять такой вздох?

Способны ли мы прожить без счастья?

Хотим ли?