Купание в пруду под дождем

Рассказ написан от косвенного третьего лица, и рассказчик у нас тут по-прежнему Толстой, однако по краям проступает Алешино сознание. Зачем Толстой написал это вот так? Чтобы получилось правдивее. Алеша пробирается к новой истине, и инструмент у него есть лишь один — его собственный ограниченный язык.

Невелика разница между тем, что Толстой делает здесь с голосом Алеши, и тем, что Вулф вскоре проделает в романе «На маяк» (и Джойс в «Улиссе», и Фолкнер в «Шуме и ярости»). Толстой достиг того понимания, каким пронизан далее модернизм: человек и его язык неразделимы. (Желаете знать мою правду — дайте мне выразить ее моими словами, в естественных для меня манере и синтаксисе.)

Итак, Алеша влюбляется в Устинью, а та дарит ему понимание, что он не сводится к производимой им полезной работе; даже если человеку не надо, чтоб ты выполнил какую-нибудь задачу, этому человеку все равно можешь быть нужен ты сам. Ты можешь нравиться, твое общество может быть приятным, с тобой могут обращаться по-доброму. Для Алеши это радикальная мысль — никто, кроме его матери, никогда не дарил ему подобных переживаний. Рад ли он? Ну да, но вместе с тем: «Это было так ново и странно, что сначала испугало Алешу». В диалоге в конце стр. 4 Алеша делает предложение Устинье. В ознаменование этого события Устинья (1) «легонько тыкает его в спину» или (2), у Кармэка, принимает предложение в соответствии с русским ритуалом — «игриво лупит его поварешкой по спине»[85]. (Один мой русский друг заверил меня, что никакой поварешки там нету; Устинья, как у Пивиэра и Волохонской, принимает предложение, «ударив его ручником по спине».)

Радость их быстротечна; Алешин отец пресекает затею на корню, и едва ли не самое обидное во всем рассказе то, что когда отец называет Устинью «городской шлюхой», она стоит за дверью и все это слышит — в том числе и то, что Алеша не вступается за нее.

«Дело наше не того, не вышло. Слышала? Рассерчал, не велит», — вот так безропотно докладывает ей Алеша.

Устинья плачет. Алеша не утешает ее и не обещает, что обратится к отцу и попросит еще раз, а только «щелкнул языком». Тем самым предложил ей не брать в голову.

«Как не послушаешь-то» отца, считает Алеша.

Тут современный читатель смотрит на Алешу разочарованно. Алеша кажется слабым и ущербным. Его вроде бы положительная черта кажется теперь недостатком. В его жизнерадостной покорности видна теперь привычная безучастность? Свидетельство не кротости, а ограниченного воображения? Коленный рефлекс на любую власть? Некая рабоче-крестьянская ретирада?

В тот вечер с ним заговаривает купчиха: «Бросил глупости свои», Алеша?

«Видно, что бросил», — отвечает он в переводе Брауна.

«Да. Конечно, бросил», — говорит у Кармэка.

«Вроде да»[86], — у Пивиэра и Волохонской.

Затем он пытается быть таким же, каким и всегда (жизнерадостным). В двух переводах он «засмеялся». В одном «улыбнулся». Но затем — во всех трех — его бодрость ему отказывает, и он разражается слезами.

То есть он «тут же заплакал» (Браун), «немедля принялся плакать» (Кармэк) или «сразу же заплакал» (Пивиэр и Волохонская)[87]

.

Откликнись Алеша на слова купчихи так же, как и прежде («„Видно, что бросил“, — сказал с улыбкой Алеша и выскочил из комнаты, потому что впереди было еще навалом работы»), нам бы это показалось повтором, неудавшейся попыткой нагнетания: Алеша продолжает поступать как всегда.

Но то, что он расплакался, сузило тропу рассказа. Алеша, на самом-то деле, чувствует, до чего несправедливо отец обошелся с ним, осознает, что не смог отстоять Устинью. Алеша — не дурачок без всяких чувств, не человек без желаний и эго. Желания у него есть, он способен любить, и его можно

обидеть.

Мы оказываемся на новой территории. Алеша — тоже. Впервые в его жизни его покорная жизнерадостность обернулась ему боком, и он это понимает.

Мы ждем узнать, что Алеша предпримет.

Ну, согласно рассказываемому, ничего: «С тех пор Алеша <…> жил по-старому». Мы сомневаемся в том, что это правда. Надеемся, что это не так. Более того, мы знаем, что это не так. Если что-то довело скромного слугу до слез при хозяйке дома, такое само по себе не развеется. Можно отрицать это или подавлять, но оно не исчезнет. Пусть Алеша вроде бы и продолжает жить как прежде, внутри у него самого что-то поменялось.

Несправедливость привела к тому, что внутри рассказа свернулась некая пружина, и теперь мы томимся и ждем, когда она распрямится.

До конца рассказа меньше страницы. Обратите внимание: он устремляется вперед, а мы пристально высматриваем ответ на вопрос, к которому рассказ подвел нас: «Что Алеша собирается поделать с этой несправедливостью?» (Или: «К чему приведет пережитая Алешей несправедливость?»)