Купание в пруду под дождем

И вот тут, кажется, это могло б произойти.

Итак, вопрос: что же это последнее, удивившее Алешу?

Много лет я преподавал этот рассказ так: «Алешу в эти последние мгновения поражает внезапное осознание, что жил он слишком покорно. Надо было постоять за себя и за Устинью. Толстой не говорит этого впрямую, но рассказ этот — шедевр недосказанности, и (движимые сильной эмоцией, которая возникла, когда расстроилась помолвка, и все еще свежа у нас в памяти, поскольку произошло это всего страницу назад) мы складываем два и два и понимаем, что Алеша, покидая этот мир, видит все так, как мы с вами: он бы мог быть любимым, мог быть полноценным человеком».

Ныне же я в этом уверен не вполне.

Было дело, один мой ученик усомнился в таком взгляде, указав на то, что это противоречит толстовской эстетике и нравственной позиции того времени, когда рассказ был написан (1905 год). И в этом замечании есть своя правда. Ближе к концу жизни, согласно исследовательнице-славистке Эве Томпсон[90], Толстой «решил отречься от „глупостей“ своего былого стиля и всю свою художественную прозу превратить в послание христианства, каким он его понимал». Толстой ценил простоту стиля («Вот как хорошо сочиняют мужики. Все просто, слов мало, а чувства — много. Настоящая мудрость немногословна, как — господи помилуй»[91]) и считал, что истинная задача искусства — наставлять в нравственности.

Значит, возможно, Толстой желал, чтобы мы читали этот рассказ как простую похвалу Алеше, который даже перед лицом смерти и всю свою жизнь являл предельное христианское смирение, — рассказ чисто по-человечески получается печальный, однако в абсолютном смысле это торжество простоты и веры?

Можно воспринимать Алешу как пример того, кого в России называют «юродивыми». По словам (еще одного) моего русского друга[92], такие люди «целиком во власти, или под водительством, Бога». Тот, кто, по словам Ричарда Пивиэра, «живет и умирает в чистоте и внутреннем покое, вечно недостижимых для самого Толстого и для большинства его персонажей». Для того человека «веселость» есть сама по себе достойная духовная цель. Носить полное сердце любви, невзирая ни на что, — глубинное духовное достижение, разновидность деятельной веры в сущностную доброту Божью.

Раз уж столько всего, что может произойти, не в нашей власти, давайте владеть своими умами, и пусть громокипящий мир делает свое дело, а мы останемся выше этого, исполнимся любви, любви ко всему как оно есть, смирим свою самость — ту, что в любом случае лишь временна и вымышленна.

«Я решил следовать любви, — говорил Мартин Лютер Кинг-младший. — Ненависть слишком уж тяжкое бремя». И мы чувствуем, что к тому же заключению подвела жизнь и Алешу. (А может, он с этим выводом в душе родился на свет.)

В последнем своем романе «Воскресение» Толстой писал: «Если можно признать, что что бы то ни было важнее чувства человеколюбия, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном, исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя бы было совершать над людьми, не считая себя виноватым. <…> …люди думают, что есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет. <…> Не чувствуешь любви к людям — сиди смирно, занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми. <…> Только позволь себе обращаться с людьми без любви, <…> и нет пределов страдания для себя, как я узнал это из всей своей жизни»[93].

Устремление, значит, состоит в том, чтобы любить без единой осечки, а если для этого требуется пожертвовать нормальными защитными хлопотами эго — пусть.

В этом Алеша преуспевает. Можно относиться к нему как к простому гению любви. Он не произносит и не имеет в мыслях ни единого злого слова за весь рассказ — или, насколько нам известно из сказанного, за всю жизнь.

Это же хорошо, правда?

При таком прочтении что же удивляет Алешу при смерти?

Давайте быстренько просмотрим рассказ, имея в виду вопрос: «Возникает ли где-то еще понятие удивления?» Возникает: в сцене на стр. 4, где Алешу настигает революционное осознание, касающееся Устиньи. Там тоже мы видим слово «удивление». (Тот миг с Устиньей и тот, что на смертном одре, представляют, насколько нам известно, две величайшие неожиданности в краткой Алешиной жизни[94]

.)

Итак, свяжем эти два случая: что бы ни удивило Алешу в конце, возможно (наверное), того же рода, что и то, что удивило его на стр. 4.

Что же удивило его там?

Алеша потрясенно обнаружил, что есть такая штука — любовь и что он, Алеша, может быть ее предметом; что он кому-то небезразличен — он сам, без всяких ожиданий работы от него, его можно любить безусловно.

Наш ум примеривается к этому: мог ли Алеша при смерти с изумлением обнаружить, что существует еще бо́льшая любовь того же рода (то есть Божья), а сам он — предмет этой любви? То есть, может, он почувствовал вселенскую суть того, что он ранее получил от Устиньи? (От такого человек «улыбнется».)