Курьёзы Комбинатора в тонких намёках на толстые обстоятельства

– Всё, так и зарегистрирую мои мысли в своей предсмертной записке, – чернильный карандаш и тетрадный лист в клеточку, для подсчёта своей прибыли от роста акций, Клячкин приготовил заранее. Но, пока, вместо планируемых расчетов нацарапал: «Клёпа + Шарамышкин повинны в смерти моей! Я, Клячкин Мусик Каземирович, начал голодовку в 20-00… сего года».

Пока Мусик Каземирович закладывал основу в фундамент их новых отношений, Клёпа нервными движениями рук и правой ноги пыталась достать из-под своей железной кровати чемодан, «времён Очаковских и покоренья Крыма», доставшийся ей от одного из родственников по наследству.

– Ты, Клячкин, на оба полушарья звездонутый «сексуальной революцией»! Правда ещё требуется проверить, есть ли они у тебя, вообще? – наконец ей удалось выдвинуть обшарпанный саквояж и, открыв его, она стала беспорядочно бросать в него нижнее бельё и прочию одежду…

– Клёпа, – страдальческим голосом вдруг обратился Клячкин к жене, после завершения регистрации своего первого серьёзного предупреждения, – меня отстранили от кладбища, но не отстраняй же меня от своего сердца!.. Неужели ты забыла, что я сделал для тебя!.. Ты шутишь, Клёпа? Иль ты действительно хочешь уйти от меня к этому убогому нищему инженеришке?

– Да! – твёрдо произнесла Клячкина.

– Но отчего ж так и почему? – спросил Клячкин с телячий страстью и его тонкие губы задрожали среди не ухоженных зарослей.

– Потому что он любит меня, – и уткнув припудренный носик в свою пышную белую грудь, продолжала перемещаться по «одноклетчатому уголку», лишённого санузла, собирая разбросанные вещи.

– Но Клёпа, я же люблю тебя сильнее, чем он!

– Я тебе уже как-то говорила. Ну помнишь, когда опустились акции первый раз. Тогда я тебя поставила перед фактом. Вот сейчас говорю второй раз. Я больше тебя не люблю! Так и можешь записать в своём талмуде!

– А как же я? Что будет со мной? Так…, делаю запись о втором серьёзном предупреждении, – и Клячкин, послюнявив чернильный карандаш стал писать.

– Нет уж, ни каких улик! – воскликнула Клёпа.

– Это как же быть без улик, ежели они имеются в наличии?!

– Я не желаю ни каких улик!.. Лучше ешь бутерброд с паюсной икрой, которую я купила на свою заначку! – произнесла Клёпа с душевным надрывом. – Ешь, мерзавец! Ешь…

– Не буду. Оставь меня не благодарная. А!.. – отводя руку жены, завопил Клячкин. – Я хочу умереть!..

Уловив момент, Клёпа засунула бутерброд, в его отверстие под носом, «оросив» крошками и икрой волосатую физиономию мужа. Клячкин отчаянно сопротивлялся, словно его собирались кастрировать. Он дёргался и отводил рот от руки жены с бутербродом, отрицательно мычал и выталкивал языком разваливающейся хлеб, покрываясь крошками и раздавленными липкими икринками.

Перепачканная икрой и хлебными крошками жена наконец сдалась и села на чемодан, но оценив обстановку, через несколько секунд, встала и направилась к трюмо.

– Ты не смеешь голодать!

– Смею! Оставь меня, я без тебя хочу умереть, как мученик и стать святым.

– Тоже мне, святой нашёлся. Ну и валяй – это твоё частное дело. – Клёпа осмотрела себя со всех сторон в большом трюмо, привезённым из последней проданной квартиры и, подправив губной помадой и тушью нужные места, направилась к двери, таща за собой чемодан, с торчащими из-под крышки, признаками нижнего белья.

– Но я же люблю тебя, Клёпа!

– Это уже история из прошлой жизни, а я ухожу в новую!

– Но почему? – вопрошал Мусик Каземирович, дрожащим голосом, подняв свои волосатые ручки.

– Мне так надо!

– Нет, так не надо! – отозвался эхом, пискляво-плачущим голосом Клячкин. – Так не должно быть! Не можешь ты уйти, неблагодарная, если я люблю тебя сильней чем он!

– Могу!

– В таком разе я продолжаю голодать! День буду голодать. Месяц буду голодать, пока не умру! – дрожащим голосом процитировал чьи-то мысли Клячкин и пустил слезу. – Я буду голодать до тех пор, пока ты не вернёшься и не увидишь лежащим на этом, видавшем виды диване, мой молодой красивый труп, покрытый мухами.

– Нашёл чем удивить работника ритуальных услуг, – рассмеялась Клёпа.

– Ты не дооцениваешь моей индивидуальности! – Клячкин сел и, повернув лицо, уткнул свой орлиный нос в пыльную спинку дивана, обиженно засопел.

– Есть надо, а не хлюпать носом, сексуал несчастный!

– Не буду! Вот так умру в одних трусах с опущенными подтяжками и буду лежать на полу-у-у…, пока ты жалкая и мерзкая при том, наслаждаться будешь со своим Шарашкиным котом, – завыл Клячкин, раскачиваясь как старый еврей на молитве, обнаружив в себе признаки зарождающиеся стихотворца.

– Шарашкин, настоящий инженер и интеллигент! – произ- несла Клёпа, – он слюни не пускает!

– А что он пускает? Он же не инженер, а хам – ползучий мерзавец. Вам будет обидно и досадно, что я умер красиво, но вы ответите перед обществом «сексуальных меньшинств». – Услышав это, Клёпа, перед самой дверью, притормозила…

– Ты не имеешь права так говорить о Шарашкине и запугивать нас своими меньшинствами!

– Это почему же?