Курсанты

Преподавал он и ещё какой-то доселе неведомый нам предмет, называвшийся сборником авиационной фразеологии, который мы потом сдавали ему, только механически вызубрив буквально всё наизусть. И уж потом, когда начали летать, поняли, что это были типовые правила переговоров по радио экипажа с диспетчером. В те времена было много вольных разговоров не связанных с полётами и их управлением и в эфире можно было услышать всё, даже анекдоты. Но полётов и самолётов становилось всё больше, лишняя болтовня стала отвлекать от работы. И с ней начали бороться. В итоге создали типовую фразеологию радиообмена, которой должны придерживаться лётчики и диспетчеры. Она только недавно была введена приказом министра. И не дай-то бог скажешь в эфир лишнее слово. У нас ведь как: заставь дурака богу молиться…

И вот за одно лишнее слово посыпались у Дмитрия Максимовича двойки, как из рога изобилия. Начальство встревожилось буквально обвалом успеваемости.

– Чёрт бы побрал этого Лещенко! – возмущался начальник УЛО Уфимцев. – Так и в министерстве прогремим. Но… он прав. Я присутствовал на его уроках. Курсанты говорят много лишних слов, особенно азиаты, плохо язык знающие. Похоже, эту фразеологию они никогда не освоят. Но… как же они летать будут? Что же делать?

– Ничего, научим, – говорили бывалые инструктора. – Лететь захочет – всё выучит. Хотя мы и сами-то толком не освоились с этой фразеологией.

На первом же занятии Лещенко обратил внимание на знание Гарягдыевым его предмета.

– Откуда у вас такие глубокие познания? – с затаённым ехидством в голосе спросил Дмитрий Максимович. – Я вижу, вы просто землю роете, товарищ курсант.

– Я Кривой Рога учился, – с гордостью сказал Дядя. – Я офицер.

– Что вы говорите? – удивился Лещенко. – И диплом имеется?

– Конечно.

– И вы хотите, чтобы я вас освободил от своих занятий?

– Меня от военный подготовка освободили.

– Ах, вот как! Но у меня предмет не военный. Я, конечно, могу освободить вас, но сначала должен убедиться, что вы знаете предмет.

Он оставил после занятий Гарягдыева наедине. О чём они там говорили неизвестно, но Дядя пришёл от него весьма злой и обескураженный. Первым, кого он увидел в казарме, был я, и он мне поведал:

– Дядя! Я в полном расстройстве нервной системы. Этот шплинт, – так он окрестил Лещенко за малый рост, – сказал, что я, как это, кое-как знаю приборы на три балла. От занятий он меня освободил, но экзамены всё равно придётся сдавать. И придётся на его предмет ходить в лабораторию кафедры помогать ассистентам.

– Ну и хорошо, – улыбнулся я. – Всё-таки для тебя разнообразие. А то ведь сонной болезнью заболеешь, чего доброго.

– Но такой болезнь нет, дядя!

– Есть, Дядя, и ты, возможно, ей уже болеешь.

– Больтун ты, дядя, – сверкнул улыбкой Гена. – На свете нет такой болезнь, я знаю. А шплинт этот странный, дядя. Очень странный.

Действительно странный. Был он маленького роста, с какой-то скачкообразной походкой, словно передвигался на протезах. В любую погоду ходил в коротком – выше колен – сером демисезонном довольно потрёпанном пальто с вечно поднятым куцым воротником и в белой кепке с большой чёрной пуговицей, как у клоуна. И только в сильные морозы кепка менялась на шапку. Носил какие-то фантастические туфли на увеличенном каблуке.

Руки его всегда были в карманах, под мышкой – чёрный потрёпанный портфель с конспектами. В свои 38 неполных лет он был холост, жил в общежитии, женщин боялся панически, потому что был на редкость скуп. А на женщину-то ведь нужно тратиться. В кино никогда не ходил, исключая бесплатные сеансы для курсантов. Коллеги по работе относились к нему иронически, и в преподавательской комнате он всегда был объектом незлобивых шуток. Особенно доставалось ему от преподавателя сопромата и авиадвигателей Николая Михайловича Карпушова, человека, любившего юмор, пиво и женщин.

Была у Лещенко и ещё странность: он любил говорить афоризмами, вставляя их к месту и не к месту. А многие придумывал сам. Никто никогда не видел его улыбающимся. Очень редко подобие улыбки возникало на его лице, когда он удачно вворачивал в свою речь тот или иной афоризм, но глаза при этом оставались холодными, как две отшлифованные льдинки. С ним нельзя было спорить, если ты даже сто раз прав. Пытавшиеся это делать, потом долго и нудно ходили к нему на пересдачу хвостов.

Лекции он читал, никогда не отрываясь от конспекта, а едва стоило это сделать, как начинал путаться. Да и оценки как-то странно ставил. Иногда за крайне плохой ответ мог поставить четыре – высший бал, а иногда за хороший ответ тройку, а то и двойку. Если у кого-то возникали вопросы или кто-то просил что-то повторить, он воспринимал это, как провокацию и, улыбнувшись одной из своих ледяных улыбок, заставлял стоять этого курсанта до конца урока, добавляя при этом:

– Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги.

Нередко к концу занятий в аудитории стояли столбами половина группы. Первоначально он производил на нас гнетущее впечатление, но потом к его странностям привыкли и даже ждали его уроков, чтобы поднялось настроение. Ну а неуды – вещь поправимая.