Курсив мой

В З.Н. тоже не чувствовалось желания разрешать в поэзии формальные задачи, она была очень далека от понимания роли слова в словесном искусстве, но она по крайней мере имела некоторые критерии, имела вкус, ценила сложность и изысканность в осуществлении формальных целей. Русский символизм жил недолго, всего каких-нибудь тридцать пять лет, а русские символисты и того меньше: Бальмонт был поэтом пятнадцать лет, Брюсов – двадцать, Блок – восемнадцать – люди короткого цветения. В Гиппиус сейчас мне видна все та же невозможность эволюции, какая видна была в ее современниках, то же окаменение, глухота к динамике своего времени, непрерывный культ собственной молодости, которая становилась зенитом жизни, что и неестественно, и печально, и говорит об омертвении человека.

Я тоже вижу сейчас, что в Гиппиус было многое, что было и в Гертруде Стайн (в которой тоже несомненно был гермафродитизм, но которая сумела освободиться и осуществиться в гораздо более сильной степени): та же склонность ссориться с людьми и затем кое-как мириться с ними и только прощать другим людям их нормальную любовь, в душе все нормальное чуть-чуть презирая и, конечно, вовсе не понимая нормальной любви. Та же черта закрывать глаза на реальность в человеке и под микроскоп класть свои о нем домыслы или игнорировать плохие книги расположенного к ней (и к Д.С.) человека. Как Стайн игнорировала Джойса, так и З.Н. не говорила о Набокове и не слушала, когда другие говорили о нем. Стайн принадлежит хлесткое, но несправедливое определение поколения “потерянного” (как бы санкционирующее эту потерянность); З.Н. считала, что мы все (но не она с Д.С.) попали “в щель истории”, что было и неверно, и вредно, и давало слабым возможность оправдания в слабости, одновременно свидетельствуя о ее собственной глухоте к своему веку, который не щель, а нечто как раз обратное щели.

Было в ней сильное желание удивлять, сначала – в молодости – белыми платьями, распущенными волосами, босыми ногами (о чем рассказывал Горький), потом – в эмиграции – такими строчками в стихах, как “Очень нужно!” или “Все равно!”, или такими рассказами, как “Мемуары Мартынова” (которые никто не понял, когда она его прочла за чайным столом, в одно из воскресений, кроме двух слушателей, в том числе – меня. А Ходасевич только недоуменно спросил: венерическая болезнь? – о загадке в самом конце). Удивлять, поражать, то есть в известной степени быть эксгибиционисткой: посмотрите на меня, какая я, ни на кого не похожая, особенная, удивительная… И смотришь на нее иногда и думаешь: за это время в мире столько случилось особенного, столько не похожего ни на что и столько действительно удивительного, что простите, извините, – но нам не до вас!

К ним ходили все или почти все, но лучше всего бывало мне с ней, когда никого не было, когда разливался в воздухе некоторый лиризм, в котором я чувствовала, что мне что-то “перепадает”. Я написала однажды стихи на эту тему о “перепадании” и напечатала их, они оба, вероятно, прочли их, но не догадались, что стихи относятся к ним. Вот эти стихи:

Труд былого человека,

Дедовский, отцовский труд,Девятнадцатого векаНескудеющий сосудВы проносите пред нами,Вы идете мимо нас,Мы, грядущими веками,

Шумно обступили вас.Не давайте сбросить внукамЭтой ноши с ваших плеч,Не внимайте новым звукам:Лжет их воровская речь.

Внуки ждут поры урочной,Вашу влагу стерегут,Неразумно и порочноРасплескают ваш сосуд.Я иду за вами тоже,Я, с протянутой рукой,

Дай в ладонь мою, о Боже,Капле пасть хотя б одной!Полный вещей влаги некой,Предо мной сейчас несутДевятнадцатого векаНескудеющий сосуд.

В 1927 году З.Н. посвятила мне стихотворение “Вечная женственность” (рукопись с посвящением хранится у меня, вместо названия поставлены буквы В.Ж.), оно вошло в ее книгу “Сияния” (1938 год) без года, без посвящения и под названием “Вечноженственное”. А когда мы жили летом в Канне, в Приморских Альпах, где жили и Мережковские, и виделись ежедневно, то еще одно (я привожу его здесь впервые):