Курсив мой

Чуть затянуто голубоеОблачными нитками,Луг с пестрой козоюБлестит маргаритками.Ветви по-летнему знойноСивая олива развесила.Как в июле все беспокойно,Ярко, ясно и весело…Но длинны паутинные волокнаМеж колокольчиками синими…Но закрыты высокие окна

На даче с райским именем.И напрасно себя занять яСтараюсь этими строчками:Не мелькнет белое платьеС лиловыми цветочками.

Октябрь, 1927

А еще через год я прожила у них три дня, в Торран, над Грассом, и она подарила мне листок с тремя стихотворениями, написанными в эти дни. Эти стихи удивили меня, они показали мне неожиданную нежность ее ко мне и тронули меня. Два из них, под названием “Ей в горах”, вошли в книгу “Сияния”, а третье напечатано не было. На моем листке они называются “Ей в Торран”.

1.

Я не безвольно, не бесцельноХранил лиловый мой цветок,

Принес его длинностебельныйИ положил у милых ног,А ты не хочешь… Ты не рада…Напрасно взгляд твой я ловлю.Но пусть! Не хочешь, и не надо:Я все равно тебя люблю.

2.

Новый цветок я найду в лесу,В твою неответность не верю, не верю.Новый лиловый я принесуВ дом твой прозрачный, с узкою дверью.

Но стало мне страшно, там у ручья,Вздымился туман из ущелья, стылый…Только шипя проползла змея,И я не нашел цветка для милой.

3.

В желтом закате ты – как свеча.Опять я стою пред тобой бессловно.Падают светлые складки плащаК ногам любимой так нежно и ровно.Детская радость твоя кратка,Ты и без слов сама угадаешь,Что приношу я вместо цветка,

И ты угадала, ты принимаешь.

Торран, 1928

В Торран к Мережковским я поехала из Антиб на автобусе. Ходасевич болел, мы тогда жили с В.В. Вейдле и его будущей женой на даче. Торран – место в горах, высоко-высоко, в Приморских Альпах, и там, в старом замке, Мережковские снимали один этаж. В самой башне была наскоро устроена ванная; кругом замка стояли сосны, черные, прямые, и за ними, на высокой горе, напротив окон столовой, видны были развалины другого замка,

– …который был построен тогда, когда еще не был написан “Дон Кихот”, – возвестил мне Д.С. при встрече.

Спать меня положили в узкой длинной комнате, в квартире хозяев замка, и там стояли на полках книги XVII и XVIII веков, на палец покрытые пылью.

Днем мы ходили гулять вдоль ручья, который шумел и прыгал по камням, и Д.С. говорил, глядя, как водяные пауки стараются удержаться изо всех сил, чтобы не быть унесенными, работая ножками:

– Зина! Они против течения! Они совсем как мы с тобой!

Ручей поворачивал, успокаивался, тихонько журчал, убегая, и Д.С. опять говорил, но уже ни к кому не обращаясь:

– Лепечет мне таинственную сагу про чудный край, откуда мчится он, – и внезапно останавливался и начинал вспоминать, как они когда-то жили под Лугой (где у Карташева болел живот), так что нетрудно было догадаться, что “чудный край” для него мог быть только один на свете.

Она сказала мне после его смерти, что они не расставались никогда и пятьдесят два года были вместе, и на мой вопрос, есть ли у нее от него письма, ответила: “Какие же могут быть письма, если не расставались ни на один день?” Помню, как на его отпевании в русской церкви на улице Дарю она стояла, покачиваясь от слабости на стройных ногах, положив руку на руку Злобина, и он, прямой и сильный и такой внимательный к ней, неподвижный, как скала, стоял и потом повел ее за гробом. И как года через полтора на деньги французского издательства был на могиле Д.С. поставлен памятник, с надписью: “Да приидет Царствие Твое!”, и каждый раз, когда я бывала на его могиле, я слышала его голос, слегка картавящий на обоих “р”, восклицающий это заклинание, в которое он вкладывал особый, свой смысл.