Курсив мой

В тридцатых годах мы виделись с ним часто. Позже, во время войны, не переставали встречаться. Он болезненно переживал советско-японский инцидент на озере Хасан, в 1938 году, когда русские сдавались в плен японцам. Он мрачнел, говоря о советских неудачах в советско-финской войне. Он сделался нелюдим и зол, когда в первые месяцы советско-германской войны сотни тысяч советских бойцов без боя перешли к немцам. Я слышала однажды “скрежет зубовный” не в переносном, но в буквальном смысле, – когда он говорил, что в один и тот же день были сданы Севастополь и Кронштадт. (Это была ложь.) После конца войны он взял советский паспорт и стал “советским патриотом”.

Однажды С.П. Мельгунов сказал мне:

– У кого закружилась голова в день, когда доблестная Красная армия взяла Берлин, – тот для меня вычеркнут из числа знакомых. Голова не может кружиться, пока жив Сталин.

Ладинский исчез из моей жизни. Однажды мы встретились на улице, он вопросительно посмотрел на меня. Я сделала шаг к нему.

Он сказал, что уезжает в СССР. Но он не уехал. Через год он пришел ко мне проститься, было около полуночи, и он стоял в дверях, не протягивая руки, боясь, что я не подам ему своей. Я чувствовала, что и теперь он не уедет. “Не сейчас, не сейчас” – вспомнился мне крик Белого на вокзале в Берлине (крик Кириллова из “Бесов”).

Мы просидели около часа, изредка перебрасываясь словами. Он говорил, что Европа гниет, что все кругом – обречено.

– Меня топтали здесь. И вас тоже топтали.

Я пыталась объяснить ему, что это “топтание” было не результатом нашей случайной личной неудачи. Это был результат национальной катастрофы, к которой мы причастны.

– Писать вам там не дадут и печататься тоже, – сказала я.

– И не надо.

Мы оба знали, что больше не увидимся, и он ушел.

Но он опять не уехал. И его в конце концов выслала французская полиция, как “советского патриота”, в 1948 году. На грузовике их было человек десять или двенадцать (среди них был Лев Любимов, сотрудник газеты “Возрождение”, а затем – периодических изданий времен оккупации, автор вышедших впоследствии в Москве воспоминаний об эмиграции “На чужбине” и очерка “Двенадцать лет спустя” – “Новый мир”, 1961 год). Грузовик помчал их на восток, вечером первого дня они уже были в Страсбурге. Их взяли рано утром, и кое-кто из взятых был в пижамах. В Дрездене их продержали довольно долго, был слух, что Ладинский был вынужден там прожить два года, был слух, что он в Дрездене покончил с собой. Но все это было неверно: он добрался до “Владимирской губернии” и там прожил у своего брата до 1959 года – года своей смерти. Несколько раз его имя промелькнуло в советской печати; он переводил книги с французского, затем была краткая заметка о его смерти.

Весной в Париже цветут каштаны. Первые расцветают на бульваре Пастер, где метро вымахивает наружу из-под земли и нагретый воздух волнами поднимается и летит к деревьям. Каждую осень листва на Елисейских Полях, прежде чем облететь, делается темно-коричневой, цвета сигары. Летом бывает несколько дней, когда солнце садится прямо в центре Триумфальной арки на Этуали, если смотреть с площади Конкорд. Сады Тюльери – самые красивые сады Парижа, потому что они – часть ансамбля, и тот, кто стоит и смотрит на красное солнце, льющееся в камень арки на Этуаль, тоже становится частью ансамбля, как когда стоишь перед “Аристотелем, созерцающим бюст Гомера”, и “созерцаешь” Рембрандта, и чувствуешь живым самого себя. Зимы, собственно, в Париже нет, идет дождь, шумит, стучит, шепчет за окном и по крышам – и день, и два, и три. В январе вдруг наступает день – к концу месяца, – когда все сияет, и льется тепло, и небо синее, и на террасах кафе люди сидят без пальто, и женщины, легко одетые, преображают город. Это – как обещание. Это – первый намек, что все опять будет весело, красиво, все опять засверкает кругом, один только день, и хотя все знают, что еще предстоят два месяца дурной погоды, но об этом молчат. Этот день бывает каждый год, он похож на передвижной праздник, который бывает между 20 января и 5 февраля. Он приходит и уходит, но обещанное им остается в воздухе.