Курсив мой

Хемингуэй пишет в своих воспоминаниях о жизни в Париже в эти годы, о бедности, о том, что деньги приходили ему за ранние рассказы нерегулярно, что на 60 франков в день можно было скромно, но сносно жить вдвоем (любя друг друга, не любя стоило гораздо дороже) и даже иногда выезжать куда-нибудь, в Санлис, в Фонтенбло, на Луару. В самые лучшие наши годы, то есть в годы, когда Ходасевич регулярно работал в “Возрождении”, а я – в “Последних новостях”, у нас было около сорока франков в день на двоих, а до этого бывало не больше тридцати. Новая пломба в больном зубе, теплое пальто, два билета на “Весну священную” оставляли провал в домашней арифметике, который ничем нельзя было прикрыть, кроме разве что хождением пешком по городу неделями. И позже, в 1939 году, когда Ходасевич умирал, его повезли не в частную клинику, в городскую больницу – дьявольская разница в городе-светоче! И там он сказал, когда я пришла к нему:

– Кто со мной здесь не лежал, кто не прошел здесь того, что я прошел, тот мне – никто.

Мы знали лучше всего: хозяев, которые нам сдавали комнаты, домовладельцев, которые сдавали квартиры, угольщика, продававшего уголь и дрова для растопки, булочника, мясника, приказчиков у “Дамуа”, у которого покупались сахар, кофе, чай, соль, консьержку, которая острым глазом следила за нами, за нашими гостями, за нашей почтой; от консьержек зависела наша репутация в полицейском участке, кредит в лавке, получение денежного перевода, возобновление квартирного контракта. И мы знали еще лысых и усатых официантов “Ротонды”, “Куполя”, “Селекта”, “Наполи”, где мы могли сидеть вечерами над одной-единственной чашкой “кафе-крем”, часами разговаривая об Анненском, Багрицком, Олеше, Лоуренсе, Кафке, Хаксли. А Валери, издававшего свои книги в ограниченном количестве экземпляров в роскошном издании, или модную тогда Катерин Мансфильд, большую любительницу Чехова, писавшую про английских старых дев, ведущих беседы за изящно накрытым чайным столом, нам не приходилось знать. В эти годы Джеймс Джойс обедал в ресторане на улице Жакоб, разговаривал с женой и детьми по-итальянски, но мы с ним не встречались и только издали видели несколько раз никому не известного тогда Генри Миллера и его жену Джун – чем-то эти двое были немного похожи на нас.

Наша бедность разделялась на организованную и неорганизованную, иначе говоря – плановую и бесплановую. У нас с Ходасевичем она была организованная, у Вейдле она была и организованная, и плановая, у Поплавского, я думаю, она не была ни тем, ни другим, у Ладинского она была плановая, у Смоленского она бывала иногда то тем, то другим.

Но мы были вместе, нас было восемь, или десять, или – в разное время – двенадцать человек, которые были необходимы друг другу в “антидружбе”. Это не был “сладостный союз” времен Языкова, который “связует” поэтов. Это была весьма критическая, нервная и неровная связь людей, которым в жизни было в течение пятнадцати лет по пути друг с другом. Я несколько раз близко подходила к этим людям, я несколько раз очень далеко отходила от них. Затем началась война, и в наших больших, шумных, безобразных кафе на окнах появились черные шторы затемнения. Потом Париж был взят немецкими войсками и выметен военной метлой. А когда все опять ожило, эти места оказались заполнены жителями соседних кварталов, проститутками Монпарнаса, союзными солдатами, чужой нам городской пестрой толпой. Но ведь и нас тогда, прежних, уже не было. И стало “на русском Парнасе темно”, – как сказал Набоков.

Были у нас и праздники. Наши собственные праздники, не “взятие Бастилии” или “День Всех Святых”, не “русское Рождество” или “русская Пасха”, когда православный собор на улице Дарю и все сорок сороков русских церквей Парижа и пригородов наполнялись “белыми русскими”, как их называли тогда, остатками полков Деникина и Врангеля, молодцеватыми “чинами армии”, с их преданными женами, портнихами, вышивальщицами, шляпницами, когда-то бывшими медсестрами Добровольческой армии или просто офицерскими дочками, белоручками и скромницами. Чины армии являлись в собор с детьми: сыном, записанным в мэрии Глебом-Жаном, и дочерью, Кирой-Жанеттой. Беленькие, синеглазые дети ползли на четвереньках к причастию, грудных подносили к чаше, хор Афонского гремел на всю церковь, на паперти стояли старушки-губернаторши, в прошлом – величественные дамы петербургского общества, “распутники”, мужья которых давным-давно были заколоты или пристрелены. Среди них – нищие, с красными глазами и опухшими лицами, с грязной шляпой в руке:

– Сильвупле[52], подайте бывшему интеллигенту. В пятнадцатом кровь проливал на полях Галиции… Теперь абориген Армии Спасения.

– Подайте безработному, жертве законов прекрасной Франции…

– Подайте инвалиду Ледяного похода…

– Подайте русскому дворянину кусок горького хлеба изгнания…