Курсив мой

Спасибо за Ваши слова утешения. Если бы я была героиней “Скучной истории” Чехова, они, может быть, обрадовали бы меня. “Жизнь прекрасна”? Я не спрашивала Вас, “зачем жить” и “как жить”. Ваше “жизнь прекрасна” может показаться одной из тех иллюзий, которые Вы так хотите изжить.

Читая Ваши последние фельетоны, я вижу, что Вы становитесь человеком, которому интересы западной цивилизации-культуры дороже всего остального, и я вижу пропасть между Вами и мной, для которой мысль о возвращении в Россию – после смерти, в книгах – есть единственная, постоянная, неизменная мысль. И, конечно, то, что творится сейчас в Карелии, занимает меня более всего другого. Мое “западничество” не отрывает меня от России, скорее – наоборот. Ваше западничество Вам и развлечение, и утешение на всю жизнь. Это – ваше кровное. Мое

кровное покрыто сейчас уже не трехцветным, но пятиконечным позором – пактом с Гитлером и нападением на Финляндию.

ДЕКАБРЬ

Застряли ночью в Париже, поздно было ехать домой. Поехали к Бунину ночевать, на улицу Оффенбах. Он один в квартире. Вера Ник. в отъезде. Он выпил, и Н.В.М. выпил, и, кажется, я тоже слегка выпила. Он уложил нас в комнате Галины Ник. Кузнецовой, где стояли две узкие одинаковые кровати, но мы довольно долго (часов до трех) еще бродили все трое по квартире и разговаривали. В комнате В.Н., на ее письменном столе, лежал ее знаменитый дневник (Алданов мне однажды сказал: “Бойтесь, Н.Н.! Она и вас туда запишет!”). Страница была открыта. На ней круглым детским почерком было выведено: “Вторник.

Целый день шел дождик. У Яна болел живот. Заходил Михайлов”.

Мне это напомнило дневник, который вел отец Чехова в Мелехове: “Пиона в саду распустилась. Приехала Марья Петровна. Пиона завяла. Марья Петровна уехала”.

Мы сидели у Бунина в кабинете, и он рассказал все сначала (и до конца) про свою любовь, которой он до сих пор мучается. К концу (они оба продолжали пить) он совсем расстроился, слезы текли у него из глаз, и он все повторял: “Я ничего не понимаю. Я – писатель, старый человек, и ничего не понимаю. Разве такое бывает? Нет, вы мне скажите, разве такое бывает?”

Н.В.М. обнимал его и целовал, я гладила его по голове и лицу и тоже была расстроена, и мы все трое ужасно раскисли. В конце концов улеглись. Утром уехали, он еще спал.

1940

ЯНВАРЬ

Собрание, устроенное Фондаминским и младороссами. Зачем? Неизвестно. Вышли в 12 часов ночи – такая вдруг сделалась гололедица, что ехать в Лонгшен нельзя было и думать. Фондаминский повез нас к себе ночевать, на авеню де Версай. Отпирая дверь, он сказал, что слева спит Зензинов, а справа – бывшая сиделка Ам. Ос., жилица, и что надо быть очень тихими, а то они “страшно рассердятся” и могут среди ночи “устроить скандал”. Н.В.М. улегся в столовой на диване, а я – в бывшей комнате Ам. Ос. Ни простынь, ни одеял – все под ключом у Зензинова. За дверью было очень тихо, там спал Зензинов. Фондаминский ушел к себе. Мне не спалось, в квартире был какой-то напряженный, тяжелый воздух. И вдруг часу во втором Зензинов у себя в комнате начал печатать на машинке. Машинка стояла у самой моей двери, и, конечно, спать я не могла. Он, вероятно, слышал, что Фондаминский вернулся не один, мы нашумели в столовой и в ванной, думали пить чай, но оказалось, что (по словам Фондаминского) “Володя все запер” (от кого? от жилицы? от прислуги? или от самого Фондаминского?). Я полежала около часу без сна, пошла в столовую пожаловаться Н.В.М. на грохот машинки, ища его сочувствия, но добудиться его не могла. И вдруг за дверью столовой, ведущей в комнату сиделки, тоже раздалось печатание на машинке. Так они оба печатали на своих машинках до пяти утра, когда все затихло, а я слушала этот треск и до сих пор не понимаю: какой был в нем смысл? Делалось ли это назло кому-нибудь? или это – нормальное времяпрепровождение живущих в этой квартире людей? Сам Фондаминский живет отдельно, в другом конце коридора. Наконец, в половине шестого я стянула Н.В.М. с дивана, и мы уехали. Он не мог поверить моему рассказу и долго уверял меня, что мне это все приснилось.

ЯНВАРЬ