Курсив мой

А в книге было шесть повестей, и очень даже недурных. А “Воскрешение Моцарта” и “Плач”, и само “Облегчение участи”, по которому названа книга, я и сейчас считаю превосходными рассказами. Они ненамного хуже (а может быть, и лучше) “Мыслящего тростника” и “Черной болезни”, которые были мною написаны последними – в 1958 и 1959 годах. Сама я имею слабость к “Памяти Шлимана”, может быть, потому, что, когда я его писала, я все время чувствовала, что я – птица и кладу яйцо в гнездо, а гнездо – мой век.

Стравинский говорит в одном из своих интервью о творчестве как о физиологическом процессе: он чувствует себя, когда пишет, то свиньей, ищущей трюфелей, то устрицей, делающей жемчуг. Он признается, что у него иногда слюна течет – от звуков и гармоний, которые он кладет на бумагу, и что всякое творчество для него есть работа органов внутренней секреции с ее результатом – выделением. Все, что глотается нами, переваривается, усваивается и выделяется, и творчество есть несомненный физиологический акт. Ничего вернее этого не было сказано! Творчество, таким образом, есть функция организма в данной биологической и социальной ситуации, которую мы можем посредством этой функции принять, изменить или трансцендировать.

Внутри всякой биологической и социальной ситуации я свободна принимать решения. Тут нас всех многому научил комфортабельный ужас экзистенциалистов, для нас куда менее комфортабельный, чем для самих экзистенциалистов. И все-таки не всякий акт был мною осуществлен после сознательного и свободного решения: отъезд из России не был для меня следствием собственного решения, но выбор профессии (в десять лет) и невозвращение в Россию – несомненно им были. Следствием сознательного решения был мой неотъезд из Лонгшена в июне 1940 года, но никакое сознательное решение не привело меня к существованию в Париже в послевоенные годы – это была инерция. Я вижу на протяжении всей моей долгой жизни моменты свободного выбора и периоды инерции. И вся цепь пассивных следований за обстоятельствами и активных шагов, менявших ткань жизни, закончилась для меня самым важным, самым осмысленным и самым трудным сознательным выбором, который я когда-либо делала в жизни: уехать в США.

– А где же ваш багаж? – спросил меня Р.Б. Гуль, встречавший меня на пристани в Нью-Йорке.

Мне стало стыдно – не бедности своей, а легкомыслия, и я указала ему на два небольших чемодана, в которые таможенный чиновник не захотел и заглянуть. Но до этой минуты, когда нью-йоркский носильщик погрузил чемоданы на свою тележку и Гуль повез меня на 72-ю улицу, произошло несколько некрупных, но все же любопытных событий.

Прежде всего – плывя памятью обратно из нью-йоркского порта в Европу – я слышу рассказанную мне сказку про двух лягушек, где-то неподалеку от Азорских островов. И (продолжая этот мысленный обратный путь) в американском консульстве в Париже от меня потребовали принести медицинское свидетельство.

Доктор попался с иронией:

– От чего умерли ваши родители?

– Мать, видимо, от истощения, холода и всяческих лишений, связанных с осадой Ленинграда немцами в 1941–1942 годах. А отец, я полагаю, от тоски.

– Чем болели?

– Они? Не помню, чтобы они вообще болели.

– Не они, а вы.

– Я… За последние двадцать лет главным образом не болела. Простите, бывали, кажется, иногда простуды. Такой, знаете, сильный насморк…

– Когда вы были в последний раз у доктора?

– Недавно. Пять лет тому назад. Это была серьезная болезнь: воспалилось самое среднее ухо. Даже барабанную перепонку пришлось проколоть – в день взятия Берлина!

– Какое ухо?

– Левое. Оно у меня когда-то пострадало: мне дали оплеу…

– Вы им слышите?

В голосе моем звучит робость:

– Почему-то лучше, чем прежде.

Доктор стучит своей палочкой по мне, где ему заблагорассудится.

– Как насчет женских органов?

– Они на месте.

– Менструации?

– Пока они были, очень мне облегчали жизнь. Прямо возрождалась после них. Когда они кончились – опять хорошо: забот меньше.

– Я попросил бы вас прокомментировать это ваше последнее утверждение.

– Нет, доктор, никаких комментариев. Это займет у нас слишком много времени.

– А если я попрошу вас на эту тему сделать маленький докладец перед одной ученой комиссией?

– Рада бы помочь ученой комиссии, но как-то совершенно мне сейчас не до докладов.

– Доклад сделаю я. А вас продемонстрирую.