Курсив мой

В эти минуты (или секунды) “мышкинской ясности” было ощущение шва всех противоположностей: мое одиночество и принадлежность стоящим под окном драгоценным людям, молодым и старым; моя собственная страна, и та, в которой я прожила двадцать пять лет, и третья – куда я ехала. Рок, который нес меня, и мой сознательный выбор. И я сама перед лицом этого шва, такая, какую я знала и какую знали те, что стояли перед окном вагона, знали тридцать, двадцать, десять лет. И потом – редкий случай и тем самым мне милый – слезы, которые я не могла остановить до самого Гавра, так что русский господин, сидевший в купе напротив меня, участливо спросил (он узнал меня, и Б.К. Зайцева, и некоторых других из провожающих):

– Может быть, вам дать выпить стакан самой обыкновенной водички?

Эта самая обыкновенная водичка не имела на меня никакого действия, и я прекратила плач только тогда, когда увидела громадный белый пароход, густо-синий залив, лебедки в небе и величественную даль гигантского порта.

А потом были дельфины, сказка о двух лягушках и два великана – женского и мужского рода – за моим столиком, которые весь обед с тихой радостью, и восторгом, и сиянием глаз говорили, что наконец-то они опять у себя увидят такси.

“Неужели в Европе они не видели такси?” – думала я. Но оказалось, что они говорили о Техасе, и это был мой первый урок английского языка.

И вот на шестой день, на заре, передо мной возник город. Он был узок и высок, как готический храм, и вокруг него была вода, и в легком тумане ноябрьского утра, или даже – конца ночи, он возник вдруг, незаметным толчком отделившись из невидимого в видимое.

Я уже час как стояла на палубе и смотрела, как по плоскому берегу, открывшемуся около пяти часов утра справа, бегут туда и сюда огни сотен автомобилей, словно была не ночь, а белый день. Плоский берег появился рано, усеянный огнями – белыми и красными, – затем стало медленно, туго светать, обнаружились тяжелые тучи, шедшие нам навстречу, обнаружилась, направо же, линия чуть волнистого, низкого горизонта. И тогда появился впереди город. Два-три пассажира и я с ними вышли на нос парохода. Мы входили теперь в пролив, и по берегу слева тоже побежали огни, только берег был выше. Навстречу шли паромы, буксиры, теплоходы и даже острова, еще темные здания нью-йоркского порта, а готический храм впереди все приближался, все яснел и терял постепенно свой готический облик, переходя из готики в огромный современный город с сотнями небоскребов, в которых кое-где горели огни. Они постепенно погасали, по мере того как светлел воздух сизо-зеленого осеннего утра.

В этом городе, как я его увидела тогда и как видела потом, много лет подряд, есть тоже что-то умышленное и та единственная смесь функционального и символического, которая есть и в нашей бывшей столице. Здесь тоже, может быть, кто-то стоял “дум великих полн” и решал, что именно на этом месте “будет город заложен” и кусок земли куплен у индейцев. Там – болота и туманы, здесь – черные скалы, на которых надо было строить жилища, там – вьюги и метели, здесь – субтропическая температура иногда три месяца в году. Это не стало помехой. Водные пространства и особый свет, идущий от них, придают всему тот же характер призрачности и временности, или вневременности, или безвременности. Москва, Лондон, Рим, Париж стоят на месте. Ленинград и Нью-Йорк плывут, расставив все свои паруса, разрезая бушпритом пространство, и могут исчезнуть – если не в действительности, то в видении поэта, создающего миф, создающего мифическую традицию на основе почувствованного.

М.С. Цетлина, мой давний друг (как и муж ее, Михаил Осипович, умерший в 1946 году), написала мне за месяц до этого, чтобы я остановилась у нее. Она тогда жила в гостинице, где занимала небольшую квартиру, там же она сняла комнату и мне. Р.Б. Гуль привез меня с парохода прямо к ней. С первого же вечера я оказалась среди людей, пришедших посмотреть на меня, – старых знакомых, новых знакомых, русских американцев, американских американцев и, как я сама, недавно приехавших из Европы – старых эмигрантов, новых эмигрантов и “перемещенных лиц” – жителей Польши, Чехословакии, Шанхая, Прибалтики – русского происхождения. Мария Самойловна по старой (московско-парижской) привычке и тут устраивала вечера, то есть сборища, где бывала перемешана публика литературная с вовсе не литературной. Здесь я познакомилась с пианистами В.Л. Пастуховым, Н. Орловым, Г. Кочевицким, с поэтами Иваном Елагиным и О. Анстей, с прозаиком С. Максимовым, с художником Н. Николенко и его женой, с другим Елагиным, Юрием, автором “Укрощения искусств”, с Б.А. Филипповым. Я встретилась вновь с парижанами: А.Ф. Керенским, Р.Б. Гринбергом, Г.Н. Кузнецовой, М.В. Добужинским, Ю.П. Денике, Г.Ф. Федотовым, Е.А. Извольской и другими. На второй день моего приезда Я. пришел ко мне.

– Зачем вы приехали? – спросил он и сел. – Я здесь вот уже десять лет. Здесь ужасно. Жить невозможно. Такая бедность кругом! И груши совершенно не пахнут.

Я растерялась.