Курсив мой

Семь лет – семь профессий. Некоторые из них были странными, другие очень банальными, третьи заставляли меня стараться изо всех сил, так что к вечеру было уже не до чтения объявлений и романов; с одной меня попросили уйти по причине моей неспособности. Одно время я была русским диктором на радио, обнаружилось вдруг совершенно случайно, что в передаче мой голос звучит контральто, и это пригодилось. В другой раз я работала вечерами на адресографе. Тут не было шпулек, и было совсем не страшно. Машину я, как все машины, уважала и любила. Она шла с грохотом, металл по металлу, по конвертам, которые ей сыпались в зубы, и я управляла ею, к великой моей радости, не в поте лица, а мурлыча какие-то мелодии, которые старалась координировать с ее треском, размышляя о пользе машин вообще и адресографов в частности. Возвращалась я домой около полуночи, спала мало, днем ходила по городу, но уже по-новому, не так, как в юности, когда тоскливо смотрела в московские и парижские окна, а пожирая глазами все, что можно было пожрать, не углубляя своего “сиротства”, а, наоборот, ощущая все время цель: борьбу и будущие завоевания – людей, друзей, города, страны, континента, который с первого часа приезда показался мне целым миром в своей громадности, в своем разнообразии.

В первый год – но только в первый год – у меня были дни не уныния, не слабости, а скорее некоей упадочной игры воображения, которая чаще бывает в детстве и в зрелости необычна: признаюсь, меня иногда тянуло стать бродягой. Я говорила себе, что это только игра (в детстве не бывает такого корректива, и в десять лет можно воображать себя пожарным или почтальоном довольно долго, не зная, что на всякую фантазию бывает корректив). Сознавая почти всегда, что это игра, я тем не менее предавалась ей довольно серьезно: я несколько раз ходила в те места, откуда можно было начать эту новую “карьеру”. Эти места, унылые, грязные, шумные и печальные, были мне в Париже хорошо знакомы: в свое время там проживали деклассированные герои моих ранних рассказов, а сейчас я соображала, как бы мне здесь поселиться самой.

Первым человеком, которого мне хотелось увидеть и узнать, была А.Л. Толстая. Она тогда стояла во главе учреждения, перевозившего за американский счет “перемещенных лиц” из Германии и других стран в США, устраивавшего их на работу – грамотных и неграмотных, академиков, грузчиков, изобретателей и судомоев. В этом учреждении за конторскими столами сидели служащие, и одна из них, записав мою фамилию, попросила меня подождать. Зная, как А.Л. занята, я намекнула, что могу уйти и прийти завтра, что мне не к спеху, но я ждала всего минут двадцать, не больше, когда открылась дверь кабинета и на меня строго посмотрела сквозь толстые очки очень полная, но какая-то ладная, мускулистая, подтянутая особа с широким лицом, гладко причесанная, со следами “породы” и особой тщательностью в одежде: ясно было при первом взгляде на нее, что все на ней добротное, чистое, даже хрустящее, выутюженное, как и она сама, с блестящим от хорошего мыла лицом, с лакированными бесцветным лаком ногтями и черепаховыми гребнями в старомодной прическе.

– Войдите, – сказала она, словно женщина-врач, открывая дверь в приемную и впуская пациентку. – Садитесь, – сказала она опять, садясь к письменному столу и серьезно рассматривая меня с головы до ног. – Вы кто? Дочь? Племянница?

Я обомлела. “Переврали фамилию, – была моя первая мысль. – За кого она меня принимает?”

– Кого? – тихо спросила я, придумывая, как бы ее не поставить в неловкое положение.

– Писательницы.

У меня отлегло от сердца.

– Это я и есть.

Надбровные дуги поднялись – бровей было мало, – широкое лицо раздвинулось улыбкой еще шире. Открылись объятия двух сильных рук.

– Это вы? Это я вас полчаса ждать заставила?

Мы обнялись. Сорок лет тому назад я впервые увидела ее фотографию: вот в Астапове она идет за гробом, вот сидит в Крыму на скамейке под олеандрами, в канотье, а вот она за чайным столом в Ясной, корсет высоко подпирает ей грудь, галстучек повязан под подбородком, часики на цепочке заткнуты за пояс. Теперь она была передо мной.