Кутузов

В письме от 2 мая 1808 года из города Яссы впервые проступили откровенное недовольство Кутузова своим зятем Н. З. Хитрово и осложнения с некоторыми сослуживцами: „Я к тебе, мой друг, пишу по почте, которая, кажется, очень верна. Вчерась приехал Хитров и я ему читал при начале большую проповедь, и он обещал быть благоразумен. Аннушка и Катенька у меня с ума нейдут. У нас перемирие, и я с князем очень ладен, он со мной очень откровенен. Многим однако же это не очень приятно“. В письмах августа он сообщал и о местной „светской“ жизни: „Я живу в маленькой изобке, а в другой, через двор, обедаю. Вчерась ввечеру, сказывают, принца Мекленбургского напоили и выиграли 60000 рублей. <…> А мне вчерась ввечеру давали здешние бояре бал, который им, сказывают, стал в 1500 червонных. Я бы мог вечер просидеть и гораздо дешевле…“³⁰

Письмо от 7 марта 1809 года получилось совсем грустное: „Я тебе, мой друг, даю печальную комиссию. Молодой Шпренгпортен, который прошедшего лета приехал с твоим письмом, на этих днях умер. Прилагаю к отцу письмо, которое, кажется, надобно доставить к старику через жену. Молодой человек был пренесчастливый, всегда в задумчивости и казался нести какое-то несчастие, о котором никому не говорил. Теперь скажу свои вести неприятные, но, слава Богу, что так прошло. Ты знаешь, что Хитров был послан в Константинополь, и вот, что сделалось, отсюда в 300 верстах опрокинулся с телегою и переломил себе руку, левую, но, слава Богу, рука хорошо срастается и через две недели совсем выйдет“³¹

. В это время, обеспокоенная травмой супруга, в Яссы прибыла дочь Кутузова, однако с семейством Хитрово, по-видимому, у него душевной близости не возникло. Михаил Илларионович предпочел бы увидеть на их месте другую дочь: „Ежели бы возможно было, мой милый друг Лизанька, чтобы я летом остался на месте, то бы я тотчас послал за тобою, понимая, что для твоего здоровья путешествие полезно; между тем начинается война. Однако если увижу, что Аннушке можно здесь остаться, я постараюсь перевезти вас в здешний край; по крайней мере, я бы увидел вас осенью. Всего хорошего моей малютке Катеньке. Я купил для нее голубую шаль, как раз на ее рост, но не решаюсь отсылать ее с фельдъегерем“³²

. В конце марта 1809 года он уже точно знает, что „милого друга Лизаньку“ ему не скоро доведется увидеть: „У нас начинается война. С Божией помощью я завтра еду в Фокшаны, где собрались войски…“ Фельдмаршал князь Прозоровский предполагал овладеть турецкими крепостями Журжа, Браилов, Тульча и Измаил, чтобы затем двинуться за Дунай. Главный корпус Кутузова был направлен к Браилову, и генералу беглого взгляда было достаточно, что ему не хватит сил для штурма довольно сильной турецкой твердыни. Князю Прозоровскому не понравилась осторожность Кутузова, и он решил лично взять на себя командование войсками под Браиловом; диспозицию к штурму он приказал составить инженер-генерал-майору Гартингу. И в этих условиях Кутузов попытался сделать все возможное для успеха предприятия. По его приказу к крепости были стянуты осадные и батарейные орудия полевой артиллерии, которые в течение трех дней обстреливали Браилов. Тем временем пионерные (инженерные) роты прорыли несколько траншей, ведущих к крепостному валу. Князь Прозоровский полагал, что принятых мер достаточно для овладения крепостью, однако Кутузов решительно возражал против штурма, будучи уверен, что артиллерию крепости подавить не удалось, а восьми тысяч русских воинов явно мало для подобного предприятия. Фельдмаршал назначил штурм на 20 апреля. Кутузов, для исправления положения, решился применить военную хитрость, чтобы дезорганизовать турок: штурму обычно всегда предшествовала „ложная атака“, после которой уже следовала основная. Прием этот был настолько известен туркам, что рассчитывать на его эффективность при малочисленности русских войск не приходилось. Кутузов предполагал поменять атаки местами: сразу же начать основную атаку, а ложную произвести вслед за ней, чтобы отвлечь главные силы турок от направления главного удара. Генерал предполагал штурмовать крепость на рассвете, чтобы русские войска различали маршрут движения. Но князь Прозоровский перенес атаку на ночное время. Сигнальная ракета взвилась в 23 часа, когда главные войска еще не успели подтянуться к ретраншементам, зато генерал Эссен, которому была поручена „ложная атака“, уже повел наступление и тем самым окончательно „разбудил и остерег неприятеля“. 21 апреля, сразу же после отбитого неприятелем штурма, Кутузов спешил успокоить Екатерину Ильиничну: „Чтобы ты, мой друг, не испугалась слухов в публике, не хочу упустить курьера. У нас было дело под Браиловым. Делали малою частью армии пробу на штурм города, который не удался, и мы потеряли несколько людей. Больше писать некогда <…>“. Князь Прозоровский полагал, что „к стыду командовавшими колоннами <…>, они обнаружили личину ложной храбрости“. Кутузов же по-прежнему был уверен, что дело заключалось в упрямстве старого фельдмаршала, но молчал. Однако вскоре он обнаружил, что князь Прозоровский находится в состоянии перманентного раздражения против него. 16 мая Михаил Илларионович писал жене из Галаца: „Состояние мое становится здесь мне тяжело, при всем моем терпении. Фельдмаршал делает все по советам других; однако ж за всякую неудачу сердится тут же и на меня так, как бы точно делал по моему совету. Мое положение тем тяжелее, что я должен скрывать все неудовольствие мое, не показать никому виду, чтобы не испортить службы; да и тебя прошу никому об этом не говорить и ко мне об этом не писать. Буду терпеть. Пока смогу <…>»³³

. Впоследствии современники полагали, что Кутузов, желая заступить место главнокомандующего, интриговал против князя Прозоровского, сообщая о нем в Петербург нелестные суждения. Из письма же со всей очевидностью следует, что он не был жалобщиком. Для него в создавшихся условиях оставался лишь один выход: просить об отозвании из армии, когда иссякнет его терпение. Наконец, Михаил Илларионович начал осознавать, что фельдмаршал придирался к нему неспроста: «Меня, кажется, поссорили с князем из Петербурга; именно думаю, княгиня будто что-то говорила и до ней дошло. Я не интригант; Бог с ними! как хотят. Буду терпеть, пока мочь будет <…>». Но генерал напрасно подозревал в ложных на себя наветах старую княгиню Прозоровскую, проживавшую в столице; причина всех его бед находилась гораздо ближе. «Генерал А. Ф. Ланжерон вспоминал: „Кутузов привез с собой своего зятя Николая Хитрово, полковника и флигель-адъютанта Государя, и сделал его своим дежурным полковником. Это было в высшей степени неблагородное существо, без средств, глупый, сплетник, непостоянный, малодушный, способный на всякие преступления. Он иногда бывал в нервном волнении, которое некоторые принимали за деятельность. Прозоровский также ошибался в нем сначала и, наскучившись ленью и небрежностью своего дежурного генерала <…>, он заменил его Хитрово, но вскоре оценил по достоинству и удалил. Тогда Хитрово стал распространять про него самые оскорбительные клеветы и вести интриги, достойные осуждения. Князь Прозоровский усмотрел в этом вмешательство Кутузова и тогда же наметил сместить его“. По свидетельству Ланжерона, Николай Захарович написал письмо начальнику канцелярии Военного министра, в котором „дурно говорилось о князе Прозоровском“. Последний, получив копию с этого письма, посчитал истинным его автором Кутузова, который не имел к его созданию никакого отношения. „Два года спустя, — пишет Ланжерон, — когда он принял командование армией, я ему говорил об этом факте, и он ответил мне с редким прямодушием: 'Да старик был прав, в этом случае я был единственным виновником, терпя около себя моего чудного зятя Хитрово'“»³⁴. Тогда проблема разрешилась удалением Кутузова с дунайского театра: «Скажу тебе новость: сейчас получаю от Государя рескрипт, чтобы ехать в Вильну и принять губернию и должность Корсакова. Отсюда я рад, но не хочется мне в Вильну и рад бы отделаться…» По-видимому, супруга генерала была раздражена этим переездом, который требовал немалых издержек при скудости денежных средств, и потребовала, чтобы он отказался от губернаторства в Вильне. Но супруг ее был человеком долга, начавшим служить еще до Указа о вольности дворянской 1762 года, поэтому он терпеливо объяснил жене: «Касательно моего перемещения, вот что надобно сказать: первое, надобно послушаться тотчас и ехать к своему месту, а потом надуматься, можно ли служить. Правда, что расстройка моему состоянию перевозиться совсем в Вильну из Киева, и ежели оставят при обыкновенном содержании военного губернатора, то, ей Богу, жить в Вильне невозможно, — это не Киев. Прозоровский что-то писал на меня, то есть налгал, а я имею свидетелей всю армию, которая вся, кроме подлых интригантов, обо мне жалеет. Я этому вижу от всех доказательства <…>»³⁵.