Квазар

Они остановились у крыльца. И новая радость — огород уже поднят теткой, он на верном ходу.

Редис зрел, высовывала бледные усики морковь, зелеными сердечками разметала на грядах свои всходы белая и черная редька. Запоздалая сирень (Павел уехал, не раскидав придавивший ее снежный сугроб) выставила на месте будущих цветков черные угольки.

В ее кустах бурлила жизнь. К парочке мухоловок, уже свивших гнездо, пристраивался холостяк. Он не строил любовных треугольников, как Чужанин, а действовал прямо. И с громким чечеканьем мухоловки вышибали рвущегося к семейной жизни холостяка.

…Вечером, побывав у парикмахера, Павел сходил в баню и долго мылся и даже парился.

3

В девять утра Павел подходил к больнице. Диспансерные ворота омыли дожди, меловых человечков не стало. И в другом были решительные изменения.

Иван Васильевич, прослушивая его, весело круглил свои необыкновенные, с многоцветной наборной радужкой, глаза.

Павел с юмором думал, что дети его могут быть разноглазые, наследуя отдельные кусочки его глазной раскраски: голубые, серые, рыжие и так далее. И если врач ревнив, то обеспечен развлечениями до конца жизни.

— Хорошо шагнули, хорошо, — хвалил Иван Васильевич. — Заморозили процесс! Хрипы уменьшились, рубцеванье началось. Кто знает, может быть, и оперировать будет не нужно. Но таблеточки все-таки ешьте, и больничный я выпишу, отдыхайте. А может, все-таки лучше вырезать? А? Хе-хе-хе…

Он улыбается, добродушно стрекочет — этакий веселый летний кузнечик. И чего ему не смеяться? В кабинет, в распахнутое окно, прут ветви цветущей дикой яблони, эти бело-розовые согрешившие облака.

Иван Васильевич в белой нейлоновой рубашке с закатанными рукавами, в несминаемых брюках.

Сплошное торжество химии!

Халат его брошен на спинку стула. Он курит и, пуская дым, громко мечтает:

— Эх, на лоно бы удрать, на все лето. Э-эх, не работа бы, не ваш брат, закатился бы я месяца на три, и дальше — дальше от города. А знаете, ученые говорят, что через тысячу лет будет только город. Да, да, город по всему земному шару. Тоска! Ну да бог с ним! Итак, даю вам месяц проверки. Если резко не улучшитесь, то навалюсь. Может, поддувать будем. И езжайте-ка в деревню на чистое молоко и парной воздух. Помните, надо ковать железо.

Уходя из тубдиспансера с кульком таблеток, с синим больничным листком, Павел соображал, куда ему ехать, в какую такую деревню. «Надо ковать железо, ковать»… Павел еще не знал, куда поедет и что с ним будет дальше. Знал — будет все хорошее. И улыбался.

Он появился в Союзе, нахватал денег, сколько давали взаймы. Чужанин подскочил со своими деньгами — сто рублей! — и так вертелся, так всовывал, что Павел взял их. «Побегаешь ты у меня за этой сотенной», — решил он, ухмыляясь. И не был зол на Чужанина. Прежнее, тяжелое, случившееся с ним, конечно, не забылось, но приглохло. Павел был намерен жить долго и воспринимал себя деревом на краю житейского потока: тот несется, а дерево стоит и растет.

Все чувствовалось им, все виделось устойчивым, ясным, покойным.

«А в живописи, как и в любви, — рассуждал он о себе, — я рабочая серая лошадь. Мое дело тянуть воз, содержать семью, а не носиться по ипподромам выставок и жизни. Но в жизни и живописи есть своя молодость, зрелость и старость. Надо спешить, нужно поторапливаться и работать, вот только над чем?»

4

Прослышав, что Павел у всех просит в долг, при плелся Никин. Он принес триста рублей. Брать их Павел отказался, и Никин спрятал деньги в карман и похлопал сверху: лежат!

Он довольно улыбался своим плоским лицом, чисто выбритым, с промытыми глубокими морщинами.

Он остался пить чай и рассказывал Павлу об отце:

— Редкостный был человек, талант с большой буквы. Но время было тяжелое, некогда было развернуться…

Тетка подливала чай, придвигала пирожки, это надо же такое изобрести — с крапивой. «А я вот обычный, — думал Павел, жуя. — Отец мой, конечно, изумителен в этюдах, и свет он чувствовал до каких-то бездн, где тот переходит в свою противоположность, в тьму. Ну и что? На нас, обычных, земля держится, в нас сберегается то, что вдруг является в сверхобычном».

— Редкостный… редкостный… — бормотал Никин.

— Конечно, — вдруг рассердился Павел. Никин почувствовал его раздражение и отреагировал. Мгновенно:

— И породил непутевого сына. Ты болтался в лесу больше месяца, но позволь спросить, что написал?

— Ничего!

— Вот видишь! Ты бездельник. Ты даже не можешь использовать отцовские этюды, заготовки картин. Тех, что он не успел сделать!

— Да вот у меня этот лес! — и Павел постукал себя по лбу.

Этот сухонький и быстрый старик стал ему неприятен вдвойне, а его предложение тетке оскорбительным.

Не стоит он тетки, она отцовской породы, талантлива. Вон каких высот достигло ее кулинарное искусство в пирожках.

— Писать картины по отцовским этюдам я не хочу! — сказал Павел и взял еще пирожок. Ел, не чувствуя вкуса.

— Или не можешь? — спросил его Никин.

— Это неэтично — использовать чужое.