Квазар

Ну, нет Володьки так нет.

Гошка побрел на реку, что текла, отражая брюхо выгнувшегося моста, трубы завода и кучевые облака, обещавшие стойкую погоду.

На берегу сидели рыболовы: и загорали, и ловили на червя окуней и чебачишек. Такие самодовольные. Словно, шевеля капроновые лески в воде, делают значительное дело.

И так захотелось Гошке убраться из города, хоть вой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЗЕЛЕНОЕ СОЛНЦЕ

Глава первая

1

Из дневника П. Герасимова.

25 мая. Невероятно! Но мне хорошо, мне легко дышится.

Нет кашля, и температура в норме.

Слабость ушла, и мне кажется, я никогда не был так бодр и так весел, как сейчас. Это, конечно, неправда.

Но тысячепроцентная правда то, что я дышу глубоко и емко, а небо высокое. Сколько под ним воздуха, и весь он мой.

26 мая. Жара — а мне хорошо по-прежнему. Хожу — и нет одышки. Сжимаю руку в кулак — я сильный. А вокруг все яркое в красоте своей. Я вижу, вижу: вместе с тополевыми сережками опадает рыжеватый майский цвет города; тополя мощные, устремленные ввысь, полные желания пережить все прочие древеса: клены, вязы, черемуху, — они как зеленое пламя форсунок, бьющее в небо. Листва тополей блескучая, в смолке и дрожит на ветру, будто зайчики на воде.

Летом в городе нет чужанинских грязных тонов, летний город светлый и добрый. Пустыри его заполнены дикими травами: одуванчиками, лебедой, вьюнком, полынью, желтой курослепкой. Писать их надо светлыми, яркими красками. Я иду в магазин и покупаю стронциановую желтую, изумрудную зелень.

Беру десять тюбиков стронциановой желтой.

— Куда вам ее? — спрашивает продавщица. Солнечный заяц дрожит на ее щеке.

— Я буду писать бабочек-лимонниц, — говорю я ей. — Напишу их тысячу.

Она смеется. Моим словам? Нет, надо мной. Пусть! Ведь я не из тех, кому позволено острить в разговорах с женщинами.

…Купил лампу дневного света. Она мне будет нужна для работы зимой, вечерами, так как ее свет не исказит цвета моих картин.

29 мая.

Услышал, что есть халтура в газете. Я сбегал и узнал, что им нужны карикатуры. Это не мой жанр.

…Ночь, два часа ночи — а я не сплю. Началось все с сумерек, с перехода дневного тепла в нежное, бабье, мягкое. Оно разлилось по улицам, оно плыло с туманом. Какая-то мучительная сладость была в этом странном тумане. В нем растворились моя воля, счастье хорошего самочувствия. И мне было одиноко до чертиков.

…Забрался и лег на крышу, как в детстве. Крыша жарко дышала, летела куда-то. И вдруг я обрадовался свободе, что дала мне болезнь. Можно лететь на крыше и пить глазами яркий мир.

31 мая. Сегодня я шел в центре, аллеей. Она — предлинная, с синими тенями, с дрожащими пятнами солнца, со скамейками, хранящими призраки любовных пар.

Навстречу мне шла женщина в красном платье. Я сначала и увидел ее как пятно, флажок. (Чух изобразил бы ее кирпичного цвета прямоугольником.)

Ножки женщины бодры, туфли — мелькающие белые скорлупки. Колыханье подола: он трепыхается под ударами колен, будто флаг на ветру. Оттенки платья пурпурные, по красному переливы голубого — вспышками.

Ближе, ближе барабанные удары шагов. Пронзительно заныло сердце.

— Здравствуй, Наташа! — сказал я.

Она остановилась и молчала. Мучительно такое мгновение.

Наташа была красива. Это стукнуло меня, ошеломило! Я болею, а ей как с гуся вода. Но тотчас я заметил сеточку морщинок под глазами, блеск седины. Так, считанные волоски. Но и ее тронуло время. Я бы сильно обиделся, не разглядев в Наташе этих знаков. Они примиряли нас. В общем времени ее жизни был август, ранняя женская осень на верном ходу.

Я простил ее.

— Как ты живешь? (И думал: «Мне-то все равно»).

— Ничего, — ответила Наташа. Верхняя губа прикрылась нижней, выпяченной (она высокомерна — по временам).

— Ездишь в командировки?

— Редко.

Молчание. Наташа сверлит землю каблуком. Ноги ее длинные, модные. По ним — синяя вязь набухающих жилок. Ими написано: «Молодость уходит».

— Интересные командировки?

— Всякие…

Оживилась. Лицо ее блеснуло.

— Я в деревню ездила, в Петушки. В племхозе была, о свинарниках писала. И вообрази, кого я там встретила — Глебова Ваню, сейчас он там секретарит. (Это меня не удивило, знакомых мужчин у нее до чертиков.) А недавно пошел мой городской репортаж, небольшой. Но что мы — рабочие клячи, это вы — творцы. Ты что сейчас делаешь?

— Живу, — отвечаю.

— Я слышала, что ты болен?

— Есть немного.

Еще она спросила, что я пишу, и любопытство проступило не в ее лице — им она владеет, а в плечах и в повороте головы.

— Ты не спешишь? — спросил я.

— Что за вопрос? — сказала она.

По движениям ее я уловил шевеление в ней какой-то идеи, намерения, вопроса. («Если спросит, вернусь ли, скажу так: «Ха!»)

— Это очень больно — легкие?

— Совсем не больно.

— Надо ехать в деревню.

— Поеду. Мне пора. Прощай, — сказал я.

«Так и надо, — одобрил я себя, — только резкие поступки». Уходя, я заметил краем глаза, как задрожал Наташин подбородок.