Квазар

Уличный асфальт. Потоки, озера, моря. Зеленая звездочка.

Мы вскидываем руки, и такси, фыркая и пуская фонтаны по-китячьи, подплывает к нам. Шофер ворчит:

— Перепачкаете тут все у меня.

…Подъезд, лестница, дверь. Она вынула ключ, и мы вошли. И здесь я наконец перестаю быть один и обретаю покой, полный покой.

Я не спрашивал, любит ли она меня. Молчание — лучше.

— Люблю, — говорит Н. — Люблю.

Я молчал. Смотрел, как высветляется комната, думал. И когда мне все стало ясно, сказал:

— Я тебя люблю, Нат, и боюсь, что это надолго… Навсегда.

Вернулся на рассвете, имея приличный вид (все высушили, все отгладили с Наташей). Вот только кепка села и едва держалась на макушке.

Тетка уже копошилась в грядах.

— Хорош! — вскричала она. — Я чуть не умерла от страха. Ну, думаю, убили или зарезали. Ведь сердце у меня, Паша.

Я успокаиваю ее, а сам чувствую — физия моя так и плывет в улыбке. И все двоится. Так — мир и Наташа, так — два моих ума, один горячий, а другой холодный, предупреждающий.

Она — любит? Но если бы не любила, то не целовала меня. Это было бы воровство, грабеж.

Любовь? Именно ею можно объяснить вчерашнее. А что будет дальше? За себя я ручаюсь, но что сохранит мне ее? Только смерть?

И я пожелал одновременной смерти ей и себе. Я ревновал. Каждый ее шаг виделся мне хитро задуманным. Позвонил. Но стоило только услышать ее голос — низкий, хрипловатый — и мне стало покойно.

— Слушай, мышонок, — сказала она. — Я беру отпуск. Иван Андреевич не возражает (это главный редактор). Мы с тобой уедем в деревню.

— Мне и здесь хорошо, — отвечаю я.

— Глупости! Я говорила с Марией Никитичной: она с большой пользой лечилась в деревне земляникой.

— Ладно, едем.

Я ликовал! Обо мне думали, заботились, мною командовали. Но какие наполеоны эти женщины!

— Павлуша, — настаивала Н. — Только не будем откладывать в долгий ящик. Скажи, куда все легочники ездят?

— В Камешки… Ты так заботлива, милая.

— Твоя женка любит своего мужика.

Сейчас, конечно, губы ее плывут в усмешке. Ласковой? Лукавой?

— Что за Камешки?

— Да деревня. Водохранилище, вокруг сыр-бор.

— Ладно, едем в Камешки. Будем там вдвоем. День вдвоем и ночь вдвоем. Ты доволен?

2

Они плыли ночным рейсом. Решили — так сберегут ночь и начнут деревенскую жизнь с рассветом. Теплоходишко был незначительный, на сотню тонн. Наташа спокойно дремала около багажа, но Павла нетерпение гоняло по теплоходу. Он ходил взад и вперед.

Явно ощущалась волна. В тусклых водах горели созвездия бакенов. Пассажиры разошлись по салонам — на палубе Павел остался один. Ему казалось, что ночной ветер выдувает из него городскую пыль и прочие неприятности. Они остаются где-то позади, падают в воду, бьются, тонут.

И было приятно смотреть ночь.

— Хреновые ваши дела, — сказал Гошка за спиной. Его это голос — язвительный, глухой.

Павел резко обернулся — никого, померещилось. Но моргнул огонек, завоняло дешевым табаком и спичечной кислой гарью.

— Деньги, деньги, — ворчливо говорил Гошка. — На кой они тебе, старому хрену?

— В старости деньги еще нужнее, Гошенька, — сказал тенористый голос.

Павел озирался: где же они? Свет от лампочки пятном лег на нос аварийной лодки, высветил облупившуюся белую краску. Дальше умелый глаз сам продолжал ее очерк. Да и в лодке завозились. Гошка поднялся и рассматривал Павла. Он был огромен и зыбок, как привидение. Покивал. Павлу стало приятно — свой человек, близкий. Гошка, видно, тоже был рад и позвал его к себе уютным, шерстяным голосом.

Павел влез и устроился на широкой и холодной скамье. Машинное тепло рассеялось, и он поежился.

— На пиджак, — сказал Гошка и, ворочаясь, стал сдирать его, бормоча: — Я продублен, мне чихать, а ты у нас растение нежное.

Павел надел пиджак, будто накинул плащ. Он пах табаком, старой выпивкой. Гошкой.

Рядом чадил папироской маленького роста мужчина. (Таких Наташа зовет «мужчиночками».)

— Вали дальше, — сказал ему Гошка. — Паша — свой парень.

— Так вот, горло режут, можно сказать, — вел мужчина непонятный разговор.

Павел навострил уши.

— Тысячи заколачивать не дают?! — ехидничал Гошка.

— Скажешь, тысячи. Я целого куска с реформы в руках не держал.

— А чего? Спрос есть, время удобное. Знай шуруй!..

— Удобное… удобное, — ворчал мужик. — Ты попробуй покрутись. Другое запоешь!

— Слушай, Паша, слезные жалобы рыбьего браконьера, — сказал Гошка. И — мужчине: — Петь я не собираюсь. Нахлебаюсь юшки и обратно в город рвану, в берлогу. А ты, Паша, куда потянулся?

Павел разъяснил. Гошка похрустел пальцами. Сказал:

— Умно. Пристать к вам, что ли? И Мишка с Володькой уже там, прочищают дыхала озоном. А, да ну вас всех! Скучно. Разумно, но скучно! Крепкий сон, зарядка… Он потянулся, высоко заломив длинные руки.

— Скажите, добрые люди, почему на этом свете так скучно разумное? Вот и решишь все, и распишешь по часам, и делаешь, а горло дерет. Паша, почему?

— Не знаю, — ответил тот.

— Вот-вот, не знаю. А ты возьми и подумай. Как-никак кило полтора мозга у тебя есть. И у меня тоже, и у него. Выходит, пять кило на троих, а почему мы такие глупые? А, Паша? И вместе глупые, и порознь не умнее?