Кыш, пернатые!

– Спасибо, не курю. И тебе не советую.

Вот же праведник нашелся.

– Хотя, – продолжает, – бросить всё равно когда-то придётся.

Философ, блин! Всё когда-то бросить придётся. Тоже мне, открыл Америку.

Электричка вдали нарисовалась. Затрубила. Светло-серая. Эта – из Мытищ, без остановок шпарит. Смотрю, как надвигается.

Вдруг говорит:

– А хотел бы поездом стать?

Я сначала не понял, подумал, что ослышался. Электричка мимо неслась. Грохотала по рельсам.

– Что, – переспрашиваю, – сказал?

– В поезд хочешь превратиться?

Меня аж оторопь взяла:

– Чего?!

– Представь, – говорит, – по рельсам, никуда не сворачивая, всё определено, по расписанию, леса мелькают, поля, люди новые…

Смешно стало. Даже интересно. Вот чудик! Хотя… поживи его жизнью, побомжуй, ещё не так крыша поедет.

– Или в дерево? – продолжает. – Будешь стоять, ветвями качать, листвой шелестеть, птички там разные перепархивать будут. Не жизнь, а лафа! Никуда не спешить – стой себе и стой, наблюдай за миром.

И так он это говорит… Затягивает, как в омут, в эту ахинею словесную.

Подыграть захотелось. Один чёрт, посидеть в одиночестве не вышло. Посмотрим, что он дальше плести станет.

– А ты что? Можешь?

– Не то чтобы могу… но вот если постараться…

Уклончиво отвечает, куда-то поверх железки, на дома, на крыши, что вдалеке, за забором, в небо упираются, глядит.

Я решил с другого боку зайти.

– А что, – спрашиваю, – в любое можно превратиться? И в одушевлённое, и в неодушевлённое?

– А ты знаешь, что такое душа? Ты её видел?

Вздохнул. Руку в волосы запустил, башку чешет. И мне вдруг показалось, что ему скучно стало со мной разговаривать. Отстранился как-то…

Помолчали.

Я банку новую вскрыл, говорю:

– Подставляй свою, плесну чуток.

Засуетился сразу, протягивает.

– Не… – я решил не сдаваться. – В поезд, конечно, интересно… Да и в дерево тоже… Но уж если превращаться, то во что-то другое.

– Во что же?

– Ну, не знаю… В птицу, например. Всё-таки полёт, и всё такое… Вот как это – летать как птица?

– Что здесь непонятного? Всё просто.

– А чего же ты сам тогда по земле ходишь? Раз угла не имеешь, где приткнуться, летал бы…

– Мне не надо. Я не для этого приспособлен.

– Ха! А для чего?

– Я по другому делу.

В тупик разговор зашел. Да что с ним, синюшным, разговаривать. Домой пора. Подмерзать начал. А этому в сандалиях хоть бы хны. Бормочет что-то себе под нос – не разобрать.

– Ладно, – говорю, – бывай! Не болей и не кашляй.

Он словно не слышит. Глаза на меня поднял и опять свою пургу гонит, про поезд.

– Представь, – тихо говорит, еле разбираю, – что ты электровоз. Несёшься в ночи сквозь холод, сквозь темноту, и вот уже солнце встает, рассвет силу набирает, а ты сквозь туман утренний прёшь. Грудь – железная, мощная, давишь на воздух, на пространство, что впереди тебя, пихаешь, раздвигаешь, разбрасываешь по бокам. Не остановить. У тебя тормозной путь – ого-го какой. Не вставай на пути – сметёшь и не заметишь. Станции, полустанки мимо проносятся – сонные, утренние, солнцем освещенные. А ты дальше. Несёшься и несёшься вперёд… Хочешь?

Смотрит на меня снизу вверх, будто надо ему очень, чтобы я согласился.

Совсем шизанутый! А поначалу нормальным казался.

Решил не связываться – пускай себе бормочет. Повернулся и пошёл.

Услышал только, как он в спину выкрикнул: «Ну, в птицу, так в птицу!»

Иду по насыпи, по тропинке, чувствую, засиделся, поясницу ломит. Дай, думаю, пройдусь, разомнусь немного.

У нас, если по брёвнышкам Будайку перейти – а она вот, в пятидесяти метрах от железки журчит, мутную водичку перекатывает, – можно на большую поляну выйти. Там собачники обычно тусуются. Но это утром и вечером, сейчас никого не должно быть.

Нет – понимаю – что-то не так… Уже не только поясница, уже и спина болит, и шею как-то вбок тянет. Не так что-то со мной. Нерв какой защемило, что ли?

И вдруг удар по всему телу. Тупой. Изнутри. Как будто по позвоночнику снизу сильно ударили. Но не больно.

На миг в глазах потемнело.

И тут же рукава у ветровки – по шву, с треском.

Вывалилось что-то из рваных рукавов, и до земли…

Мать моя женщина! Перья! Крылья!

Свисают по бокам, а рук нет.

Стою, не понимаю ничего.

Нет рук!

Пошевелиться боюсь. Голову повернуть. Замер. Страшно. Глазами из стороны в сторону. Деревья – берёзы, ёлки – стоят. Ветки сухие, трава под ногами. Ветер подул. Заиграли листья, зашелестели.

Ничего не меняется. Свисают по бокам.

Я глаза закрыл, а в голове пусто до звона. Ни одной мысли, темно в голове, как за закрытыми веками.

Лай собачий послышался. И тут словно сознание включили – не должны меня таким увидеть!

Я – глубже в лес, за деревья. Хотел быстро. Не получается. Не очень-то расходишься, если руки перьями обросли и до земли повисли. А пошевелить ими я почему-то боюсь.