Лабинцы. Побег из красной России

— Господин полковник!.. Да ежели бы мы зазевались и были в таком же положении — они бы и у нас вывязали бурки!.. Это точно!.. Знаем мы их. Так уж лучше мы у них, у гололобых, чем они у нас, — доказывает он, словно недоволен моим мнением.

Что урядник был прав «о взаимоотношениях с бурками между казаками и черкесами» — я и сам это знал не хуже его. Но все же мне жаль было черкесов, оставшихся без бурок, что является универсальной частью одежды у всех горцев Кавказа.

— Ну а ежели они вернутся и потребуют свои бурки ? — добавляю.

— И не вернутся, и не потребуют, а то — пущай докажут, што мы их взяли! Но бурок этих уже нет в нашем дворе. Вы не беспокойтесь, господин полковник, — лукаво закончил он, начальник моих ординарцев.

Я так хорошо знал и черкесов, и казаков «в этих вопросах» как бы «безобидного и увертливого, местного и обыденного воровства», что решил — «об этом ничего не знать».

Черкесы действительно за своими бурками не явились.

В станице Черниговской. Двор Дейнеги

9 марта наша 2-я дивизия, выступив из Пшехской, проходила станицу Черниговскую, имея в ней большой привал. Пользуясь этим случаем, хочу навестить и посмотреть «подворье» своего друга и сверстника по Оренбургскому училищу, полковника Льва Миныча Дейнеги¹⁶⁹ — кубанского самородка. Он годом старше меня по выпуску, окончил младшим портупей-юнкером и вышел хорунжим в 1-й Уманский полк, стоявший в Карсе.

В училище юнкера-кубанцы, его сверстники, говорили, что он из очень бедной казачьей семьи, настолько, что прибыл в Оренбург для держания вступительного экзамена в одном бешмете, не имея возможности купить черкеску.

В училище он признан был всеми способным, с аналитическим умом. Веселый, остроумный, дружественный — он был всегда приятен, «наш Аевко», как называли его мы, кубанские юнкера. Маленький, сухой, жилистый — он был хорошим гимнастом и крепко, как клещун, сидел в седле, также на небольшом, сухом, гнедом киргизе. Отлично знал и пел казачьи песни первым тенором. Родной язык его был черноморский, хотя их станица и числилась в Линейном полку.

Где-то на окраине станицы я нашел двор, где родился и жил «наш Аевко». Сказанное о бедности его семьи превзошло мое представление. Хворостяной низкий, пошатнувшийся плетень с низкими воротами в три-четыре доски огораживал от улицы небольшую украинскую хату. За ней, в глубине двора, хворостяные сарайчики, разные «катухи», базики для коров и телят и еще что-то там примитивное. Ежели бы во дворе стоял амбар, так принятый на Кубани, чем гордился всякий казак-землероб, он оказался бы здесь, при всех этих убогих постройках «собственными руками хозяина», словно костюм с чужого плеча.

В наших богатых станицах наличие во дворе одного, двух, а то и трех амбаров «на всю длину доски» было и гордостью, и показателем богатства казака и его труда. Здесь же, у вдовы-матери Льва Дейнеги, бедность сквозила во все дыры.

Какая-то молодица с подоткнутым подолом юбки, как это делают наши казачки во время работы, шла по двору. С седла окликнул ее:

— Лев Миныч дома?

— Нетути, — отвечает.

— А где же он?

— Да идесь со своим полком.

Я не ожидал застать дома полковника Дей негу и спрашивал машинально. Его 2-й Линейный полк, коим рн командовал еще под Царицыном в 1919 году, находился в отряде генерала Шифнер-Маркевича, двинутом на Туапсе.

— А ты кто же будешь? — допытываюсь.

— Та сестра его, — уже с улыбкой отвечает и одергивает вниз подол своей юбки, предполагая, что говоривший с ней полковник, видимо, хорошо знает ее брата.

— Ну, кланяйся своему брату Левку, когда его увидишь. Я с ним вместе учился в Оренбурге. До свидания, — заканчиваю ей.

Услышав эти слова, она радостно просияла, поняв, что с ней говорит очень близкий человек ее брата.

— Так погодить!.. Я Вам штось принесу! — выкрикнула она, побежала в один из сараев и принесла в решетке сушеных лесных груш.

Чтобы не обидеть ее, я их взял. Груши оказались очень вкусными, сочными, сладкими, душистыми. Со своими офицерами штаба полка мы их съели на привале.

Полковника Дейнегу я встретил уже в горах, в глухую ночь, когда был сдан красным город Сочи. Это была наша с ним последняя встреча. В Крыму он был произведен в генералы, был начальником одной из Кубанских дивизий на острове Лемнос.

В станице Черниговской мы впервые увидели «трагедию донских калмыков». На окраине станицы, по бокам дороги, валялись разные вещи их домашнего обихода — корыта, люльки для детей, деревянная посуда, лохмотья одежды, несколько неуклюжих широких четырехколесных арб. Все это привезено было ими из далеких и неведомых Кубани, Сальских степей. Но это была «мелочь» в сравнении с тем, что ожидало их впереди.

Проходя станицу, в окраинном дворе на запад, в базу, огороженном плетнем, вижу десятка два рыжих лошадей донской породы. Они были еще в приличных телах. Несколько донских казаков тщетно старались поймать лучших из них, но лошади никак «не давались».

— Чьи это кони? — спрашиваю.