Лабинцы. Побег из красной России

Но некоторые офицеры и казаки перешли в мой полк самостоятельно. Главное — его станичники-михайловцы, хорунжие Лаптев, Диденко, Маховицкий, Лунев¹⁷⁴. Других не помню, так как эти четыре офицера как-то особенно выделялись своей самостоятельностью, разумностью и безбоязненностью перед начальством. К тому же хорунжий Лунев был

%2z-тогда станичным атаманом, а хорунжий Диденко — его помощником, то есть по положению — казаки не подчиненные строевому начальству.

«Он и тогда нам «осточертил» своим цуканьем, когда мы были урядниками в Первом полку, а теперь да и лета наши не те, а он и не переменился, хотя и стал генералом, так мы и пришли в свой родной полк на законном основании», — сказали они мне, когда я спросил их, почему они, станичники, не остались у генерала Бабиева?

Свою Михайловскую станицу они оставили в последний момент отхода наших войск. И вот — вновь в своем полку. У них на линейках запасы белой муки, соленого свиного сала. Умные, хозяйственные были казаки. 1-й Аабинский полк увеличился в своем составе и офицерами, и казаками.

Я тогда впервые услышал такую оценку генерала Бабиева со стороны казаков и был удивлен. К тому же это говорили его родные станичники. Иногда слышал это и за границей. Я отлично знал Бабиева еще с Турецкого фронта, когда он был сотником. В 1918 году, когда он командовал Корниловским конным полком на Кубани и Ставрополье, будучи старшим офицером в полку и его непосредственным помощником, я познал его еще глубже. Его властный характер мне был знаком. Но это был отличный офицер Кубанского Войска, пример казачьего молодечества. Я его любил и уважал. Но получается так, что на все его молодечество многие казаки смотрели иначе. Оно, это бабиевское молодечество, их ущемляло и принижало человеческое достоинство, потому что взгляд офицера и казака на некоторые вещи и события имеет разность.

Калмыки-дзюнгарцы. Начало голода

Наш корпус перебрасывается к перевалу Гойтх, который идет через Кавказский хребет и разделяет земли нашего Войска с крестьянской Черноморской губернией. За Кавказским хребтом расположена Грузия, куда мы идем, как в «обетованную землю».

Полк подходит к крестьянскому селу Елисаветпольскому Кубанской области. Шоссированная дорога прямою стрелою тянется по красивой долине. По бокам ее небольшие пашни и склоны лесистых гор. Слева, к югу, они тянутся высоко и скрываются в туманных облаках серого дня. Странно бросилось в глаза то, что почти все домики, сараи и другие мелкие постройки были «без крыш». Голо торчали вверх только одни стропила, почерневшие от времени. Впечатление такое, что здесь прошел сильный пожар или вихрь.

Звуки полкового оркестра 1-го Лабинского полка далеко оглашают окрестность, эхом несутся вперед по долине. На шоссе высыпало много народу. Во дворах и на улицах масса лошадей. Все село — словно разоренный муравейник.

— ДЗЮНГАРСКИЙ ПОЛК - СМИ-ИР-НО-О!.. ГА-АСПАДА-А ОФ-ФИ-ЦЕ-ЕРЫ-Ы!.. — вдруг я слышу команду, поданную высоким, растяжным голосом, и вижу красивого калмыка-полковника в кителе, при поясе, взявшего под козырек.

Это он отдавал положенную по уставу воинскую честь проходящей части и полковому знамени, идущему позади моих ординарцев.

Окинув глазом массу людей, раскинутых влево по селу, определил, что это были казаки-калмыки Донского Войска. У ног их лошадей валялась старая полусгнившая солома из крыш построек. Кони ее не ели.

«Так вот оно что-о!.. Вот почему стоят голые стропила домов. Значит — крыши их пошли на корм лошадям?!. Значит, здесь фуража нет?.. Фуражный голод?!» — со страхом подумал я. И мне стало очень жаль этого молодого полковника-калмыка, командира Дзюнгарского полка Донского Войска, трагическими событиями из Сальских травяных степей заброшенного со своим полком в голодные Кавказские горы.

Полковой оркестр трубачей всполошил все село. Вдруг вижу выскочившего из хорошего дома у самого шоссе, не разоренного, так как крыша его была «под железом», как говорят у нас на Кубани, старого своего друга полковника Мишу Сменова и с ним какого-то, также молодого, полковника. Оба они в черкесках. Миша схватывает мою кобылицу под уздцы и, как всегда, быстро произносит:

— Федя!.. Обязательно зайди к нам на чай!.. Надо поговорить немножко по душам! А это — полковник Чащевой¹⁷⁵, пластун, — представляет он мне и добавляет: — Он наш.

Что значит «наш», я понял так: это офицер, болеющий за Кубанское Войско всем своим существом, он казакоман. Короткий привал полка, чай у друзей и короткий разговор с ними, все о том — о Куба-ни-Матери.

Они оба отступали от Екатеринодара и служат, или числятся, при Кубанском правительстве. Они хорошо знакомы с «кубанской политикой», немного ругают некоторых членов рады, но в принципе — они с радой.