Лабиринт

Для того чтобы пришить недостающие пуговицы на трех рубашках и заштопатй их, Сёдзо нужно было просидеть еще с полчаса. Почему это, думал он, Хама вдруг заговорил об экзаменах на звание офицера? Как женщины за шитьем успевают передумать о многом, так и Сёдзо захватили сейчас разные мысли. И больше всего думал он о книгах, которые Хама принял за учебники для подготовки к экзамену на офицера. Книги эти отобрал и положил ему в вещевой мешок дядюшка Есисуке. Библиотечка состояла исключительно из произведений японской классической литературы, которая ныне вновь поднималась на щит и противопоставлялась «грубой, варварской» культуре англичан и американцев как нечто возвышенное, непревзойденное. Теперь, на фронте, он мог читать только эти книги, которые он не брал в руки со школьной скамьи. Эта литература была далека от теперешней его жизни, так далека, что ему казалось, будто он читает каких-то иностранных писателей. Но это же и позволяло ему взглянуть на нее как бы со стороны и оценить ее более беспристрастно. Прежде всего его поразило, как глубоко и полно отразилась в литературе прошлого склонность японцев к анализу тончайших душевных переживаний. Это была банальная истина, известная Сёдзо и раньше, но сейчас он видел это особенно ясно, как будто сделал открытие. Если лишить японскую художественную литературу этой главной ее особенности, что от нее останется? Затем он вспомнил о той почве, на которой выросла эта литература, и подумал: а что сталось бы с жизнью и бытом японского общества, если бы отпала эта склонность японцев к изощренной сентиментальности? Европа пришла к современности, пройдя через демократию древней Греции, мрачное средневековье с его инквизицией и через век рационализма. В Японии же всегда преобладало не рационалистическое, а эмоциональное начало в подходе к жизни. Здесь никогда полностью не исчезал пасторальный дух времен первых летописей Кодзики и Нихонги и литературы стиля Манъёсю. Дух этот со временем становился лишь более рафинированным под влиянием буддийского учения о бренности мира, а затем видоизменялся под воздействием грубых, примитивных идей феодализма. И не исключено, что даже в милитаризме, породившем нынешнюю войну, и в идее верноподданничества и патриотизма, и в пресловутом лозунге «Весь мир под одну крышу» можно обнаружить тот же, лишь пересаженный на новую почву дух, который характерен для прекрасных и остроумных посланий придворных дам Хэйанского периода или для изящных песен поэта Басё о цветах и птицах.

За окном громко заскрипели блоки и, словно в крепости, опустился тяжелый подъемный мост. Это возвратился младший унтер-офицер Сагара с сопровождавшим его солдатом. Они пересекли внутренний двор, направляясь к узкому, длинному левому корпусу — одному из трех, стоявших в глубине двора,

Сёдзо их не видел, но вот в коридоре застучали башмаки, и дверь распахнулась.

— Ты что? Кто тебе позволил здесь.

— Слушаюсь!

Сёдзо вскочил, точно его подбросила пружина, а рубашка упала на пол. Разумеется, все мысли о литературе, заставившие его забыть о времени и месте, где он находится, мгновенно вылетели у него из головы.

— Занимался починкой белья по приказанию старшего ефрейтора,— отрапортовал он.

— Дурак! Нашел себе занятие. Вон отсюда!

— Слушаюсь.

Всегда напускавший на себя важность младший унтер* офицер сразу сбросил свою маску холодного спокойствия и злобно смотрел на Сёдзо. Вероятно, сегодня в деревне О, случилось нечто такое, что испортило настроение младшему унтер-офицеру, да и возвратился он оттуда раньше обычного. Подхватив левой рукой рубашки, Сёдзо, стоя навытяжку, правой рукой отдал честь и выскочил из комнаты.

Во всем отряде только двое радистов были в курсе событий, б Которых солдаты обычно говорили между собой с опаской и тайком, не зная толком, в чем дело. Один из радистов имел чин ефрейтора, а другой был рядовым второго разряда. По характеру своей сугубо секретной службы они были освобождены от всяких других обязанностей. Особо важные сведения они ловили по коротковолновой станции.

Рация помещалась в четырехугольной башне, ближайшей к подъемному мосту. Даже находясь снаружи, это можно было понять по антенне, которая торчала на башне. Аппарат был установлен на втором этаже башни. В любой момент около него можно было найти обоих радистов с наушниками или по крайней мере одного из них. В действиях ефрейтора Андзая всегда сквозило сознание своего привилегированного положения. А когда он сидел у приемника, то был исполнен даже торжественности. У него было изможденное лицо, и весь он был такой худой, что казалось, его можно с хрустом переломить, как сухую хворостину, При скупом свете, проникавшем сквозь узкие окна в толстых стенах башни, его лицо приобретало мрачную выразительность, а из-за черных наушников оно казалось еще длиннее и бледнее. По мере того как эти два черных уха улавливали в эфире секретные сведения, его щеки, казалось, вваливались все больше и больше.