Лахудра

– Ого, – сказал он с притворным изумлением, – да здесь же нас, оказывается, друзи ждуть. Не знакомы, нет? продолжал он, ерничая. – Разрешите представить, мой друг, Гришуня, его за тебя с работы выгнали, на весь город ославили, а ведь раньше-то он на самой почетной доске висел-красовался. А вот Володя, он, благодаря тебе, курва, жену и двух детишек заразил.

– А я тут причем? – Мышка обрела голос и вся подобралась. – Я вас не звала, вы сами…

– Заткни хайло, сучара, – оборвал ее Петро. – У Михаськи, вишь-ты, свадьба расстроилась, а он со своей невестушкой только разик-другой и успел…

– Блядь, курва!.. – вихрастый юноша с гневно горящими глазами с ненавистью сжал кулаки.

И девочка, которой все они до этой минуты казалось на одно лицо, вспомнила как горели его глаза (почти так же), когда он ложился на нее, и как точно так ж сжимались его громадные, широкие ладони, сминая крохотные бугорки ее еще неразвившихся грудей.

– Больно… не надо, больно… – вяло бормотала она тогда.

– Ничего, будет больно, будет и приятно, – успокаивал ее Михаська. Подняв повыше ее колени, он навалился всем телом, и Мышка застонала от боли. Она еще не умела наслаждаться любовью, если можно было обозначить этим словом то, что регулярно проделывали с ней Петро и другие ребята со двора и из школы. Порой ей казалось, что ее вот-вот разорвут пополам особенно напористым движением, но потом все проходило, и лишь тогда накатывала приятная усталость, и истома изнеможения охватывала члены, а затяжка сигареты и бокал вина навевали эйфорию и состояние блаженного полузабытья.

– Эт, братцы, интересный постулат, – заметил Гришуня из-за уставленного закусками и выпивкой стола. – Ох и садист же этот Михася.

– Не-а… – резонно заметил Петро, – був бы он садистом, он бы ее не грёб, а просто морду набил бы и всё!..

Голые ребята, сидевшие в комнате, загоготали, любуясь зрелищем полового акта. Взгляд девочки от них безучастно перешел на стул, на котором висела ее школьная форма с помятым черным фартуком, неказистый портфельчик и стоптанные туфли… и застонала громче и уже непрерывно под учащающимися ударами Михаськиного тела.

– Эх, камеру бы сюда, – мечтательно вздохнул Володя, – да на видачок бы ее…

– А ну-ка на двоих давай попробуем! – вдруг загорелся Петро.

– Я кончу, потом пробуйте! – отрезал Михась. – Хоть на пятерых!

Этот голос и все прочие голоса и звуки, и белые обнаженные фигуры в полумраке, их взгляды, слова и поступки, все эти воспоминания мигом промелькнули в памяти Мышки, когда она, отступая к деревьям и прикрываясь руками, крикнула:

– А где была в тот день твоя невеста?.. А твоей родной жены тебе было мало, да? Вы же сами… Сами!.. Гады! Сволочи!.. – она не умела извиняться, и даже провинившись, предпочитала отмалчиваться, но сейчас она не чувствовала себя виноватой, во всяком случае, не больше, чём эти взрослые парни, почти дяденьки, которые сейчас, обманом выманив ее из убежища, предъявили теперь ей свой счет. Она метнулась в сторону, но Петро подставил ей подножку, и она упала навзничь. И тогда ее принялись избивать.

Были расчетливо и умело, пинали ногами в живот, в спину, садили каблуками по ребрам и почкам. Михаська, тот даже бил с оттяжкой, так что Петро был вынужден предупредить:

– Но-но, братва, полегче! Мне мокруха не светит…

Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если б со стороны шоссе не затрещали ветки и из-за деревьев не показался Владик. За ним торопился капитан Кузьменко.

– Брат!? – отчаянно выкрикнул Владик, с ненавистью разглядывая разгоряченные лица парней. – Кто из вас ее брат? Изверги, нелюди! – он опустил глаза на распростертое тело девочки.

Кузьменко непроизвольно потянулся к кобуре с пистолетом.

Парни, не сговариваясь, бросились в рассыпную. И лишь тогда по телу девочки пробежала дрожь, она застонала.

Сознание медленно возвращалось к ней. Ярко-красная пелена, залившая мозг, мысли и чувства в момент первого удара и грозившая перейти в глубокую, безвозвратную тьму, постепенно рассеивалась, уступая место молочно-белому тягучему туману, в котором смутно колыхались какие-то дымчатые фигуры, слышалось позвякивание металла о стекло, доносился резкий запах лекарств, хрустели невероятно чистые бинты. Затем все ушли, оставили ее одну. Было невыносимо тяжко раскрыть веки, пошевелить хотя бы пальцем, но обостренный слух уловил разговор в соседнем помещении, тем более, что велся он на повышенных тонах.

– Вы уже позвонили в «скорую»? – спросила завотделением у Владимира Семеновича. Неожиданно в их разговор вмешался Владик.

– Мы виноваты в том, что случилось, нам и лечить Машу.

Марья Михайловна удивленно вскинула брови:

– Вам? Вы лично будете ее лечить? Вы берете на себя ответственность за здоровье ребенка?