Лакировка

В эту ночь и еще одна женщина лежала в постели без сна — Сьюзен, о которой Хамфри почти не думал во время своей поздней прогулки. И он, да и большинство ее знакомых удивились бы, если бы могли узнать, в каком состоянии она сейчас находилась. Она всегда казалась такой кроткой, безобидной мышкой — умной, как утверждала Кейт, но ленивой. Во многом это было так, но сейчас она изнывала от мучительной тоски и еще больше от горького разочарования и ярости. Как догадались Хамфри и Кейт, в воскресенье Лоузби очень мило, очень нежно от нее увернулся. Он ничего обещать не может — кроме, конечно, одного: они скоро увидятся. Отпуск, который ему дали из-за болезни бабушки, кончился, и завтра он должен лететь обратно.

Сьюзен томилась по нему, по его телу. Она существовала для того, чтобы выйти за него замуж. А он ускользал от нее. Хоть бы он умер! Она металась, не находя облегчения. Начала было звонить в штаб его полка в Западной Германии, но бросила трубку на рычаг. Ей хотелось выскочить на улицу и предложить себя первому встречному. Кто угодно, лишь бы он был добр с ней — этот милый американский профессор, Поль Мейсон, ну кто угодно. Она никому не верит. Она не верит Лоузби, да и кто ему верит! Она не верит отцу. Перед другими она его отстаивает. И будет отстаивать, но она ему не верит. После Лоузби она никому не верит. А Лоузби она никогда и не верила. И отцу тоже, наверное, никогда не верила. Наверное, в глубине души она всегда считала, что ее отец — мошенник. Сейчас, обуреваемая злобой, она в этом не сомневалась. Хоть бы все они умерли! И сама она с радостью умерла бы. Она ни минуты не могла пролежать спокойно — ворочалась, ерзала, вертелась с боку на бок. И не могла найти ни облегчения, ни отвлечения. Она задыхалась в благоухающем воздухе своей спальни и выла в голос. Она придумывала несчастные случаи, воздушные катастрофы, взрывы бомб. Все эти разговоры о ядерной войне. Она представляла себе, что вот война разразится, уничтожит их всех, а главное — уничтожит ее вместе с ее стыдом, горем, страстью, унижением, тоской. Она хотела одного — чтобы все это кончилось.

7

Около десяти часов утра в четверг, 15 июля, в гостиной Хамфри зазвонил телефон. Он сидел с газетой у окна, и ему пришлось пройти через всю длинную комнату. Напряженный, отрывистый голос, который он не узнал, произнес его фамилию. Затем последовало:

— Говорит доктор Перримен.

— Я слушаю.

— Леди Эшбрук разрешила мне сообщить вам… — Напряжение в голосе не исчезло.

Хамфри приготовился к худшему.

— Да?

— Все в порядке. У нее ничего не нашли. Никаких признаков.

— Господи боже ты мой! — Секунду Хамфри не ощущал ничего, кроме изумления. — Замечательно! — сказал он, испытывая чисто физическое облегчение. — Должен признаться, я не ждал. А вы?

— В таких случаях заранее ничего сказать нельзя, — произнес доктор невыразительно и бесстрастно. Казалось, он старательно подавляет всякий намек на возбуждение, но Хамфри пожалел, что не видит его лица.

Хамфри принес ему свои поздравления. Перримен сказал, что никакой его заслуги тут нет. Хамфри спросил, как она сейчас. Насколько ему известно, сказал Перримен, она сейчас одна и, разумеется, Хамфри может к ней зайти.

Но Хамфри вышел из дома не сразу. Сначала он позвонил Кейт в больницу. Нет, она еще ничего не слышала, но ее реакция была гораздо более непосредственной, чем его собственная.

— Господи, я так рада! Как хорошо!

Когда Кейт бывает счастлива, подумал Хамфри, она бывает счастлива от подошв до макушки, И когда несчастна — возможно, тоже. Она сказала, что сейчас же пошлет цветы, и велела, чтобы он тоже обязательно принес цветы. Когда она счастлива, продолжил он свою первую мысль, то начинает всем руководить. Но он послушно заглянул на Элизабет-стрит, купил внушительный букет из пионов и люпинов и отправился с ним к леди Эшбрук.

Дверь на этот раз открыла Мария, приходящая прислуга, — маленькая, крепкая, ясноглазая, улыбчивая. Она пыталась говорить по-английски, но запас слов у нее был невелик. Ее лицо светилось радостью. Хамфри медленно заговорил с ней по-португальски. Этим языком он владел плохо, но все-таки лучше, чем она английским. Да, леди чувствует себя хорошо. Ничего плохого. Ее ничего не беспокоит. Все тревоги кончились, забыты. День прекрасный, словно солнце в небе. Хамфри подумал, что Мария охотно дала бы волю красноречию, если бы не разделявший их языковой барьер. Казалось бы, леди Эшбрук не могла быть приятной хозяйкой, но Марии она как будто нравилась.

В гостиной леди Эшбрук сидела в своем обычном кресле, как всегда, выпрямив спину.

— А, Хамфри! — сказала она. — Ну стоило ли брать на себя труд и приходить?

Он подошел к ней и поцеловал ее в щеку.

— Неужели вы думаете, что я мог бы не прийти? Подобные вещи не каждый лень случаются, правда? — Да, пожалуй, — сказала она, полностью владея собой и не проявляя ни малейшей радости. Она оглядывала букет. — Спасибо, мой милый. Но скажите Марии, чтобы она ими занялась. Мне уже прислали довольно много цветов.