Ландскнехт шагает к океану

Женщины молча навалились на выпивку, не чокаясь и почти не закусывая. Маркус, тоже пару раз дёрнув водочки, подсел поближе к провианту. Выпивал он, сколько себя помнил, всем напиткам предпочитал сладкое вино, особенно гипокрас[101], но от водки тоже никогда не отказывался. Особенно хороша зимой, с мороза. Мигом прибрав добрую половину съестного, принесённого Катрин, Маркус ощутил тяжесть и блаженное томление в членах и решил, что самое время вздремнуть на солнышке.

Третья порция оживила Катрин, ей страшно захотелось выговориться. И у матери заблестели глаза, она то и дело перебивала вновь обретённую подругу. Посему Маркус убрался подальше — чтобы не тревожили глупым бабским трёпом.

Проснулся он от сильного толчка в бок. Продрав глаза, обнаружил, что мать и Катрин катались по траве, вцепившись друг дружке в волосы. Маркус поискал глазами нож, обнаружив, сунул за пазуху. Больше оружия поблизости не было, значит, можно надеяться, что обойдётся без смертоубийства. Сделал пару добрых глотков обжигающей жидкости, плотно загнал пробку, чтобы не разлили сгоряча, и перевернулся на другой бок.

Вторично пробудился от холода. Вечерело. Мать и Катрин сидели, тесно обнявшись, и выли в два голоса. От закуски — корки, да кости, тут же валялась пустая фляга.

— Чем ныть, разбежались бы лучше за жратвой, да винца прикупили тож, — недовольно пробурчал он, приглаживая пятерней взлохмаченные со сна волосы.

Предложение пришлось повторить дважды, прежде чем на него обратили внимание. В конце концов он бы и сам прогулялся до съестной лавочки — дали б на что купить.

— Заткнись щенок, — отреагировала мать. — Чудовище ненасытное.

Зато Катрин поддержала предложение Маркуса:

— Верно, малец! Требуется добавить. Пить буду, пока все его подношения не спущу. Пусть лучше голая останусь. Да, голая! Но ни одной его тряпки не оставлю. И юбка эта дурацкая. Говорила ж — не покупай!

Она попыталась разорвать на себе юбку, но не удержалась и покатилась под горку. Лёжа на спине, продолжала орать в небо:

— Ненавижу его! И семя его поганое изведу!

После ленивой перебранки они уковыляли, наказав Маркусу сидеть и дожидаться и, наобещав гору вкусностей и сладостей.

Только отпустив, Маркус сообразил, что совершил ошибку. Надо было с ними топать. Ведь ясно, как Божий день, что они начнут возлияния, едва завладеют заветной посудиной и, совсем о нём забудут. Маркус сел, прислонившись спиной к пеньку, и твёрдо решил дожидаться.

В очередной раз пробудившись от холода, он обнаружил, что уже ночь, правда, светлая из-за полнолуния. Дружный храп вывел его на спящих в обнимку мать и Катрин. Весь их безмятежный вид говорил о не зря прожитом дне: похмелились, подрались, напились, выплакались. Маркус усмехнулся: как ещё обошлось без мужиков. Он не ведал, что обе торжественно поклялись держаться от злодеев-мужчин подальше, а также любой ценой вернуть Ингмара: Катрин — для матери, мать, соответственно, для Катрин. Естественно, встав утром, обе и не заикнулись о своих обетах, потому что начисто обо всём забыли. Маркус терпеливо истоптал траву вокруг спящих. Разумеется, ни жратвы, ни выпивки. Так и знал! С досады наградил Катрин пинком в бок — мертвецки пьяная, она на мгновение оборвала храп, чтобы тут же продолжить с удвоенной силой. Тогда, движимый каким-то непонятным чувством, не то озорством, не то ещё чем, Маркус, с помощью подвернувшегося под руку прутика, осторожно закатал юбки Катрин и, присев на корточки, принялся бесстыдно-внимательно разглядывать облитые лунным светом прелести непотребной девки, размышляя, и что же нашёл в этом особенного Ингмар? Все как у матери. Зачем, спрашивается, менять шило на мыло? Но ведь и у Петры точно то же самое, разве размерами поболе. В чём же дело? Опять эта непонятная «любовь», утащившая у него единственного человека, к которому он привязался всей душой. Ещё непонятно, кто больше тоскует по Ингмару, мать или сын.

Катрин беспокойно заёрзала. То ли иззябла, то ли стало донимать комарье. Маркус торопливо одёрнул юбки и, немного поглазев на луну, решительно втиснулся в серёдку между Катрин и матерью. Согреваемый с двух сторон, он уж точно выспится как у Христа за пазухой.

Жеребчик Ингмар недолго погарцевал. Зарезали на пирушке менее удачливые по женской линии завистливые товарищи.

Катрин действительно все с себя пропила и истекла кровью после визита к знахарке, неудачно поковырявшейся крючком.

Прочие «отцы» как-то не отложились в памяти, из-за полной схожести друг с другом и общей серости. К тому времени Маркус, посчитав себя взрослым, всё больше отдалялся от матери, перестал интересоваться её делами. Встречались, выпивали, разбегались. И речи быть не могло, чтобы заставить его называть очередного пьяного хмыря, тискающего подурневшую мать, «папой».

Об истинном отце Маркуса мать вспоминала после побоев очередного молодчика. Схаркивая кровь, заводила надоевшую волынку:

— Вот был бы жив наш Жан-красавчик.