Ландскнехт шагает к океану

Гюнтер с достоинством вскидывает голову, но это уже лакей, такой же раб обстоятельств, и перед ним Гюнтер не чувствует своей вины.

— Не он ли? — хотел поинтересоваться профос, но лишь устало махнул рукой. Ясней ясного, что с паршивой овцы этой, лакея, толку не будет. Верная надежда только на упрямую бабу. Даже железная надежда, ведь ночью её попытались досыта накормить этим металлом. Отплатили за все её заслуги в деле укрывательства злодеев. Сейчас она им задолжала и желает отдать должок — будьте уверены.

Гансу проще: полковой дурачок, взятки гладки. Душа его, не освещённая разумом, тычется в потёмках, потому никому до него и дела нет. Он этим и пользуется на всю катушку. Бессмысленно-рьяный взгляд выкаченных, в крупных кровавых прожилках глаз профоса он встречает и провожает восторженно-почтительно, готовый хоть сей миг выпрыгнуть из шкуры и топать за профосом на край света. Устало-тусклому, запорошенному смертной тоской и обидой взору Мадонны отвечает кривой бессмысленной улыбкой. Вот он я, весь тут, к вашим услугам, но я ничего не понимаю, потому что там не был. И ведь действительно не был. А лакею даже братски подмигивает: что, дружок, не обзавёлся глазами на затылке, теперь страдаешь — сочувствую.

И лишь когда последний конвоир показывает ему свой тыл, из глаз Ганса полыхает такой заряд лютой ненависти, что просто удивительно, как у них не затлели волосы. До Макса четверо. Всего.

Окончательно одуревший от ожидания Мельхиор не придумал ничего лучшего, как подбоченившись, притопнуть ногой в новом башмаке. Вот он я — берите! Профос удивлённо вскинул брови и приостановился, обращая внимание Мадонны на странного субъекта. Впрочем, для профоса все они подозрительные, развратные, порочные, преступные субъекты, рано или поздно оказывающиеся в его поле зрения, а затем и в петле.

Но для Мадонны это только один из многих. Кажется, недавно выклянчивал водку в долг и ушёл, не смочив глотку. Основную опасность для Мельхиора представляет лакей, неоднократно чистивший и подававший хозяйкины башмаки. Но трусоватый парень бесполезно-старательно выглядывал чужие лица. Точно как приказано, хотя его почести и награды и ответ на все вопросы находились в пяти с половиной футах ниже, на ногах Мельхиора.

Но ноги-то служек порядка интересовали менее всего. Их интересовали лица, которые нужно опознать и, во вторую очередь, шеи, на которые можно набросить верёвки. А ноги — это то, с помощью чего преступник всходит на эшафот, и это то, из-под чего вышибают чурбачок или скамейку, когда приговор зачитан и осталось привести его в исполнение. Профосу в его богатой карьере приходилось возносить поближе к Богу и безногих, поэтому ему глубоко безразлично, наличествует ли данная часть тела либо отсутствует, и тем более плевать, во что это обуто.

Михель пятый. Именно после пятой печати наступит Страшный суд. Если не для всего мира, то для них восьмерых точно. Михель ровно предел, за которым уже — ничего, хотя и сереют за ним лица Георга и Маркуса.

«Зелёный»[106]

в облике дракона отточенным, незлобно-ленивым жестом огромного когтя раскроил грудину Михеля, но не выдрал, как ожидалось, одним рывком обнажившееся сердце, а коснулся его длинным, раздвоенным, шершавым, как у телёнка, языком. И язык этот стал жестоко вылизывать сердце Михеля.

Сладкая испепеляющая боль шаркающе истачивала сердце, призванное к ответу за деяния головы и рук. Оно сжималось, тщетно ища укрытия и безмолвно взывая о пощаде, за не им задуманное и свершённое, однако безжалостный враг находил его, всюду доставая, оплетая, играл, ровно мячиком, одновременно напитывая ядовитой слюной, омертвляя для несуществующего будущего. Дикий крик сладострастной невыносимой боли рванулся вверх и потряс бы, комкая, размеренную рутину аппеля, если бы не намертво сцепленные зубы, кои не разжать, наверное, и железом. В глазах потемнело, остро недоставало воздуха, но когда Михель прорвался-таки сквозь предсмертную мглу, устояв на ватных чужих ногах, Мадонна была уже возле Георга.

Дракон, не торопясь, втянул кроваво-огненный язык в ухмыляющуюся пасть и так же лениво зашнуровал грудь, используя на этот раз коготь в качестве парусной иглы. Лишь тупо ноющее, не спешащее расправляться в своей рёберной клетке, едва не ставшей могилой, сердце напоминало о том, что это ему не привиделось.

Тысячи раз встречавшие и провожавшие светило и словно обесцвеченные его вечным жаром глаза Георга не выражали ровным счётом ничего. Работа на бездонно-спокойных, ровно болотная трясина, непробиваемо-рассудительных нидерландских фермеров, немало приучила его подавлять эмоции. Кто много кричит, обычно мало живёт.

В душе Георг попытался было вызвать ненависть и презрение. Умирать так будет всё ж таки полегче, как бы там Гюнтер не пытался утверждать обратное.

Шлюха! Такая же, как его Грета, как и все они здесь. Живёт без смысла, красоты, радости.

Но взглянув на Мадонну, Георг сразу понял, что если кто и будет подыхать сегодня от разлива чёрной желчи, то только не он, Георг.