Ландскнехт шагает к океану

На ферме их встретили неприветливо, хотя Михель сразу недвусмысленно забренчал монетами. Дело оказалось не только в неприязни к двум голодным, бродячим, усталым ландскнехтам, столько в том, что ландскнехты эти вышли из Зачумлённого леса. Так, значит, называлось это проклятое урочище. Причём обитатели фермы выказывали смешанное чувство к тому, что под боком у них вечно дремлет вполглаза страшная угроза. Ведь Зачумлённый лес кроме опасности был в этих условиях и спасением, являясь надёжным заградительным кордоном против охочих до чужого банд отставных ландскнехтов, мародёров и разбойников всех мастей.

— Явно издалече топаете, да спешите. Наши бы ни за какие коврижки не полезли в это гиблое место, — угрюмо бросил хозяин фермы, мрачный верзила, не снимающий мозолистых ладоней с неумело заткнутых за пояс пистолетов. Михелю изрядно досаждала его воинственность. Может, моргнуть Максу да взять причитающееся силой. Напомнить лишний раз мужланам, что единственное, для чего они слеплены Творцом, — не дать ландскнехту помереть с голоду. За хозяином маячил, правда, пяток наспех вооружённых работников, и с полей то и дело подходили новые, но сами они явно атаковать незваных гостей не собирались.

После того как Макс и Михель согласились разместиться в дальнем углу двора, на голой земле, умыться уксусом[181], ничего не трогать, обойтись без столовых приборов и сразу же после трапезы уйти, им вынесли, наконец-то, поесть. Причём хозяин наотрез отказался от предложенной платы.

— Видишь, видишь, вот они Нидерланды. Смотри, какую прорву съестного тащат. И окорок, и яйца.

— А, — безразлично махнул рукой Макс, — мне что-то есть совсем расхотелось.

Михель внимательно на него посмотрел, однако промолчал.

Молоко и пиво подали в таких кувшинах, что чудом в руках не рассыпались. Макс, который сразу налёг на питьё, попробовал было возмутиться, однако Михель его удержал.

— Судя по всему, — жестикулировал он с набитым ртом, — эти крынки подцепят вилами, в ближайший овраг, да закопают поглубже. Ежели до этого ещё и в костре хорошенько не прокалят.

Торопливо перемалывая жирную обильную пищу, Михель не переставал в упор и грозно рассматривать крестьян, толпящихся в почтительном отдалении.

— Хм, ты поглянь-ка, Зачумлённое урочище и нас бережёт. Судя по рожам, давно бы попытались проломить нам башку, если бы не опасались, что заразны мы.

Обычно словоохотливый по любому поводу и без повода Макс сидел непривычно задумчивый, словно вслушиваясь в себя.

Кусок застрял в глотке Михеля — ни туда ни сюда. И тут Михель с ужасом осознал, что не помнит, из какого кувшина пил Макс, что он скорее так и умрёт, поперхнувшись, но не тронет Максова питья.

Макс поднял на Михеля грустный, все понимающий взгляд и носком сапога осторожно ткнул к нему один из сосудов:

— Вот из этого я не пил. И вообще жри скорее и потопали отсюда. Говорил ведь — давай не будем там ночевать.

Напившись, Михель принялся торопливо собирать остатки провианта.

Уже за воротами Михель ещё раз обернулся поблагодарить хозяев, но ответом ему был торопливый лязг засовов. Затем из-за стены донеслось:

— Чтобы мы вас здесь больше не видели. Пристрелим как собак.

— Главное, сейчас в спину не пальните, — собрал последнюю волю Макс.

— Вот ещё, добро переводить, — фыркнул расхрабрившийся невидимка.

Когда ферма скрылась за поворотом дороги, Макс обернулся к Михелю, просто сказав, как о чём-то само собой разумеющемся:

— Конец мне, Михель. Дотянулась всё ж таки до меня длань Чумы.

И упал прямо на дорогу.

Почему Михель его не бросил, почему, стиснув зубы, плача и выбиваясь из последних сил, тащил уже не друга — Макс-то обречён, — а страшный источник смертельной заразы за собой?

Макс упорно не желал обращаться в хладный труп, изо всех сил сопротивлялся смертельному недугу. В минуты бредового забытья костерил Михеля последними словами, требовал бросить и добить, один раз даже плюнул в Михеля, чтобы заразить повернее, в отместку. В минуты просветления рассудка, стоя у врат Вечности, всегда смешливо-несерьёзный Макс преображался, поднимаясь над рутиной отлетающего Бытия:

— Михель, запомни, самый худший порок для ландскнехта — жадность. Я считал, что в нашей компании кроме себя, разумеется, каждый является олицетворением какого-нибудь из семи смертных грехов. Гюнтер — гордыни, Мельхиор — чревоугодия, ну и все прочие. Ты тож, согласись, не безгрешен. И лишь когда по моей вине погибла чистая душа — Мадонна, тут я вдруг осознал и обнаружил, что сам я вместилище и хранилище всех грехов адовых. И чем дольше жил, тем всё новые и новые легионы бесов в себе находил...