Лапти

— Гляди, пустая телега.

— Э-эх вы, ротозеи! — упрекнул Алексей.

— Ладно, успокойся. У кузницы свалили.

— Пес, пугать вздумал. Сергей Петрович, пойдем в кузницу.

Петька забежал домой поужинать. После ужина решил тоже отправиться к кузнице. Работа ему найдется.

— Не слышал, какой рев у Малышевых? — спросила Прасковья.

— Умер кто-нибудь?

— Ефимка письмо прислал. На чем свет ругает отца, что ушел из колхоза.

Петька, вспомнив свою телеграмму, подумал: «Верный товарищ Ефимка. Молодец!»

В кузнице дым, суета и грохот. У одного горна Бурдин, у другого Илья. У Алексея в руках дымится конец валька. Он плотно насадил на него железный крючок.

— Привет кузнецам! — крикнул Петька.

— Бери вальки и тащи в ригу. Прицепляй к плугам.

А в риге Архип с братом кузнеца и Сатаров. Подбирая два постромочных валька, они сцепляли их с ведущим. Сатаров привязывал постромки.

— Эх, не на шутку дело пошло! — раздельно, как по складам, завел Архип. — Всей шпане губы утрем.

— Упадут, как увидят завтра наши вальки, — добавил Сатаров.

Из кузницы доносился непрерывный грохот и звон молотков и в темь вылетали алые струи шипящих искр.

Увлеченные работой, не заметили, как к порогу кузницы подошел Наум Малышев. Прислонившись к косяку двери, он стоял и угрюмо смотрел на Алексея. И все потирал руки, будто успел отморозить их. Он стоял долго и повернулся было уйти, но, вспомнив, что ждет его в своей избе, решительно перешагнул порог и громко кашлянул. Алексей мельком взглянул на него, вспомнил, как приносил он тогда заявление о выходе, и еще сильнее принялся стучать. Илья, заметив старика, сердито крикнул:

— Эй, бегун, что тебя домовой тут носит?

— Молод ругать меня, — ответил старик.

— А ты, видать, подурел от старости?

— Я к Алешке.

— Нужен ты ему, как ржавая гайка.

Старик угрюмо нагнул голову. Алексей, сунув кусок железа в горн, подошел к Науму:

— По какому делу?

Голос ли мягкий растрогал старика, или уж так взгрустнулось, только он, сморщив лицо, начал заикаться:

— Что же делать-то мне, Алеш, посоветуй. Ведь дурак-то, поил-кормил, а он… отказную.

— Про кого ты? — не понял Алексей.

— Письмо прислал, держи-ка…

Старик вынул конверт. Алексей подошел к лампе, пробежал одну страничку, потом, высунувшись из кузницы, крикнул.

— Соро-оки-ин!

— Эгей! — послышалось от риги.

— Срочно ко мне!

Передал письмо Петьке:

— Читай вслух.

Только тут Петька заметил насупившегося Наума. Кивнув ему, он уселся возле лампы и принялся громко читать Ефимкино письмо.

«Здравствуй, Наум Егорыч!

Помню, когда уходил в Красную Армию, наказывал тебе с матерью: не вздумайте выходить из колхоза, а что получилось? Ты удрал из колхоза. Ушел, как самый последний человек. Подумать только: у бывшего секретаря комсомола, сейчас красноармейца, такой отец! Мне просто стыдно отцом тебя называть. Горько и обидно. Знаю, кулаки рады твоему бегству. Они рады и хвалят тебя, и тебе не тошно от этого, ты не краснеешь. Льешь теперь воду на кулацкое колесо.

Не знаю, с какими глазами ты теперь ходишь по селу и как осмеливаешься глядеть в лицо Алексею, Петьке и что они могут про меня подумать. Так ты скажи им, что называемый сын твой, Ефим, уже не сын тебе больше. И еще скажи, что сын твой, Ефим, вернется домой, то к вам не зайдет, а остановится где-нибудь на квартире. Так и скажи, если совесть осталась, а не скажешь — сам напишу. Опять уговаривать тебя в колхоз вернуться у меня язык не поднимается, тем более что ты уже целый год был в колхозе. Только тошно и обидно, и, как сейчас, вижу твою позорную фигуру, которая двигалась улицей в совет и несла в руке заявление. Не себя мне жалко и не за себя стыдно, а вот поперек дороги ты колхозу нашему бревно сучкастое бросил вот где обида.

Итак, прощай.

Бывший сын твой,

Ефим Малышев».