Ларочка

Разговор был прерван появлением Стаси. Она жила через два дома, домохозяйничала при муже шофере. Крупная, говорливая, добродушная, чистоплотная тетка. Она заставила гостью как следует раздеться — Лариса завела важный разговор, даже не сбросив пальто — заставила так же поесть как следует, с разогретым супом, драниками на сале, растворимым кофе. Ларисе очень хотелось послать ее как–нибудь вежливым образом, но было понятно, что это невозможно. Пока внучка ела, Стася длинно и подробно отчитывалась о бабушкиных денежных делах. Плата за свет, за то, за се, денежки с почты, пенсия. Оказалось, что беглый офицер Стебельков, узнав о состоянии своей бывшей, разразился небольшим пенсионом.

— Какой молодец, небось, от детей отрывает.

— Да, — Стася не считала нужным понимать, какую бы то ни было иронию, — у няго тры хлопца.

А служил он теперь под Минском.

Раньше раз в месяц приходил перевод из Москвы, теперь десятого, как обычно его не было. Дядя Ли, догадалась внучка. Что–то с ним случилось. Совсем забросила старичка. Нехорошо.

Доктор ходит и говорит, что все стабильно. Стася зажгла настольную лампу, включила телевизор, и, наконец, убыла, пообещав еще заглянуть.

— Выключи. — Попросила Виктория Владимировна. Лариса поняла, что ни лампы, ни телевизора не надо.

— Я всегда ее прошу не включать, а она всегда забывает. — Вздохнула бабушка, и добавила. — Она хорошая.

Лариса снова села у ложа.

— Ко мне никто не ходит, потому что никто нет любит.

— Ну что ты глупости говоришь, вон, даже деньги шлют. Я и не знала, что у тебя с дядей Ли… — Лариса остановилась, не зная как не пошло сформулировать, то что хочется сказать.

— Мужчины рано умирают, а подруг у меня никогда не было.

— Вот! В самую точку.

— В какую точку?

— Сейчас объясню. Со мною, понимаешь, кое–что произошло. Никогда бы не подумала, что со мной, такое вообще возможно.

— Влюбилась?

Лариса хрипло засмеялась и сразу же закашлялась.

— Ну, ты скажешь. Стала бы я с такой новостью сюда мчаться.

— Любовь единственная новость, которая всегда нова.

— Ты знаешь, я Пастернака–то не очень…

— Причем здесь Пастернак, это я так думаю.

Допив остатки стасиного кофе, внучка продолжила.

— Семья, вот что главное. Родственники, близкие, дом, большой дом, где всем будет хорошо и спокойно. Где не надо будет думать, придет кто–то чужой тебя навестить, или не придет. Вот, дозрела, и учителя были хорошие. Мне это один генерал объяснил. В поезде.

Виктория Владимировна закрыла глаза.

— Ерунда все это, дочка.

Ларисе очень нравилось, когда бабушка ее так называла. Она чувствовала себя частично именно дочерью это мощной старухи.

— Не бойся, не бойся, с Ниной Семеновной я договорюсь. Куда она денется. Сначала она покочевряжится, но против главной мысли, куда же ей спорить. Семья, это семья. Как мне, прикажете быть? Я и ее люблю, и тебя. Ну, была у вас глупость с отцом, но ведь уже тридцать лет прошло, тридцать почти! Все мы другие стали, больные, несчастные. И, если вдуматься, а я вдумывалась, почему это только ты виновата? А товарищ капитан чистенький? Почему это?! Почему с него спросу нет никакого? Напрыгнул на тещу и в кусты!

— Ладно тебе. — Тихо сказала Виктория Владимировна.

Лариса закурила, стала быстрыми движениями одной руки отгонять облако призрачного дыма. Пальцами второй терла давным давно раненую щеку.

— Ты знаешь, в тот день, ну, когда у вас был скандал, когда Нина Семеновна вас застала, помнишь, конечно, у меня ведь тоже было, так сказать, приключение.

— Что?! — Виктория Владимировна даже приподнялась на подушках.

Лариса во всех красках расписала историю с человеком в олимпийской рубашке имевшую место в холодной кочегарке.

— Вот когда он стал уже там что–то расстегивать, я стояла и молчала, мне было просто интересно, а потом даже засмеялась, вот думаю дурак! А ним внезапно — приступ! Он вдруг разрыдался, стал хвататься за стену, кулаками в нее бить, что–то кричал, какие–то слова то понятные, то непонятные, толкнул дверь и убежал. Никогда его больше не видела, хотя городок маленький. И тогда ничего не поняла, само собой. Кинулась к вам, а вам не до меня. Потом уж стала соображать, что к чему. И к мужчинам у меня с тех пор отношение, как бы это сказать, презрительное что ли. Нет, какое–то другое слово надо тут. Дрянь бесхребетная. Даже совратить толком не могут.

— А почему ты ничего мне не рассказала?

— Я же говорю — хотела, только всем было не до меня в тот момент. А потом как–то заигралось, пару раз вертелось уже на языке, но все трудней и трудней было заговорить об этом. А потом мы в Гродно уехали, и все осталось как бы в другой жизни

Виктория Владимировна вздохнула, закрыла глаза.

— Я никуда не поеду.

— Не говори глупостей, я уже все придумала и договорилась, до вокзала на скорой, дальше эсвэ, там опять машина.

— Послушай, дочка, — Виктория Владимировна пошевелилась всем своим большим телом, — извини, я буду говорить с пафосом.

— Говори, с чем хочешь.