Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1

Приведенные воспоминания Лавкрафта относятся к возрасту трех-четырех лет, не раньше. В одном из поздних писем он говорит: «Когда мне было три года, я ощущал странное волшебство и очарование (к которым, правда, примешивалась легкая тревога и чуточка страха) в старинных домах на почтенном холме Провиденса… Все эти веерообразные окошки над входными дверьми, перила вдоль лестниц и кирпичные дорожки в саду…»[137]

Мало кто обращает внимание на то, что возвращение из Оберндейла в Провиденс позволило Лавкрафту вырасти истинным уроженцем Род-Айленда, а не Массачусетса, чему он сам придает большое значение в одном из ранних писем, говоря, что переезд в дом Филлипсов «заставил меня вырасти настоящим род-айлендцем»[138]. Тем не менее в Лавкрафте сохранилась и любовь к Массачусетсу с его колониальным наследием: писателю нравились города Марблхед, Салем и Ньюберипорт, а также сельские районы в западной части штата. Однако из-за пуританской теократии, так сильно отличавшейся от религиозной свободы в Род-Айленде, Массачусетс стал для писателя «другим» и в географическом, и в культурном плане – он считал этот штат одновременно привлекательным и отталкивающим, знакомым и чужим. Немного забегая вперед, стоит отметить, что в рассказах Лавкрафта действие намного чаще происходит в Массачусетсе, нежели в Род-Айленде. К тому же с ужасами, творящимися в Род-Айленде, обычно удается покончить, тогда как в Массачусетсе страшные существа мучают людей на протяжении многих веков.

Лавкрафт ясно дает понять, что еще с раннего возраста питал любовь к старинным местам родного города:

«… как же я таскал за собой маму по древнему холму, когда мне было около четырех или пяти лет! Не знаю, что именно я там искал, но вековые дома производили на меня очень сильное впечатление: все эти веерообразные окошки, дверные молотки, лестницы с перилами и окна с мелкой расстекловкой… Я понимал, что этот мир значительно отличается от окружавшего меня с рождения викторианского стиля с мансардными крышами, зеркальными стеклами, бетонными тротуарами и широкими газонами. В этом волшебном мире за пределами привычного мне района чувствовалась истинность»[139].

Как тут не вспомнить молодого Чарльза Декстера Варда из рассказа Лавкрафта, чьи «знаменитые прогулки начались», когда он был совсем еще маленьким мальчиком и «сначала нетерпеливо тащил за руку свою няню, потом ходил один, предаваясь мечтательному созерцанию»? Сочетание удивления и ужаса, с коим юный Лавкрафт познавал Провиденс, наводит меня на мысль об одном письме от 1920 г., в котором он пытается определить основы своего характера: «… я назвал бы свою натуру тройственной, так как мои интересы относятся к трем параллельным и не связанным между собой категориям: а) любовь ко всему странному и фантастическому, б) любовь к абстрактной правде и научной логике, в) любовь ко всему древнему и постоянному. Различными комбинациями этих интересов, пожалуй, и можно объяснить все мои причуды и необычные вкусы»[140]. Это действительно очень удачное описание, и далее мы увидим, что интересы из этих трех категорий проявились в первые восемь-девять лет его жизни. Внимания заслуживает именно идея о «сочетании» интересов, а точнее, вероятности того, что третья черта (которая, если верить Лавкрафту, зародилась в нем прежде остальных) и прямо, и косвенно привела к развитию первой.

В частности, уже в раннем детстве Лавкрафт стал четко ощущать время «как своего особого врага»[141]

, который постоянно хочет нанести поражение, поставить в тупик или вовсе уничтожить. Порой он пытался понять, куда уходит корнями это чувство, и в одном письме перечислил некоторые варианты: иллюстрации в какой-то книге, которые он внимательно рассматривал в возрасте двух с половиной или трех лет, еще до того, как научился читать; старинные дома и башни Провиденса, а также «пленительное уединение с книгами восемнадцатого века на темном чердаке без окон»[142] – похоже, все это сыграло определенную роль. Лавкрафт рассказывает о том, как впервые отчетливо осознал ход времени: