Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

— Тебе верно страшно, милое дитя? — полюбопытствовал мужчина, проводя большими пальцами вдоль сведенных на переносице шелковых бровей, и столь нежным и проникновенным было прикосновение его кожи, что она прикрыла глаза, оборачивая вокруг себя истому удовольствия, вдыхая свежий, едва различимый аромат его кожи. — Ночи никогда не нужно бояться, в ней воплощаются твои страхи, что увлекут не познавшие любви и доброты сердца глубоко во тьму, из которой уже нельзя будет выбраться. И навеки ты будешь заточена в кошмарах, созданных обманчивыми иллюзиями, — тыльной стороной пальцев провел он по ее скуле, и сон дурманным войлоком испытывал сознание. — Ночь нужно любить, как и день. В ней рождаются самые заветные мечты и самые чудотворные желания преображаются в явь, и то, чего боялась ты, обернется иным.

И со словами его, словно снизошедшими символами заветных волшебных манускриптов, несколько алых капель из сочившихся шаровидных, ярко-красных ягод брусники упали на расстеленный пласт замерзшей земли, настолько желанных и аппетитных, что у девочки пересохло во рту от всепоглощающей жажды. И из окрашенного в нежно-розоватых переливах снега возникла рубиновая чаша, инкрустированная мелкой россыпью бриллиантов, формируя звездные расположения на ночном небе. И по краям чудотворно очерченной пиалы плелись растения и лозы прекраснейших цветов, мельчайшей филигранью. От чаши веяло теплом и сладостью, и когда ладонь мужчины подняла со снега разгоряченный фиал, по окружности пришли в движения и звездные карты и лепестки, срывающиеся с миниатюрной росписи, опадали на снежные ковры. И протягивая девочке питье, он говорил, и голос его разносился трепещущим эхом по широкому плоскогорью, по равнинным окраинам вдалеке и средь одиноких облачных лоскутов в чистом небе:

— Сколь ни была бы глубока ночь, не отворачивайся от ее объятий, даже если покажутся они тебе холоднее пережитого ужаса этой ночью, и пусть бесстрашие твое будет закалять сила воли, — он взял свободной рукой ее обледеневшие пальцы, склоняя красивое лицо к покрасневшей коже, и теплота его дыхания окутала все тело. Порванные унты сменились черными меховыми сапожками, расшитыми толстыми шелковыми алыми нитями с изображениями волчьей охоты, и золотые подвязки шнуровкой стягивались у колен. Темный сатин брюк с растительными узорами и жаккардовым переплетением облегал ноги, затягиваясь поясом из чистого золота, а изорванная парча обратилась в тяжелую шубу из черного меха с изумрудными вставками, идущими по оборкам и широким рукавам. Грязные волосы омылись и были уложены в замысловатые бриллиантовые украшения, сцепляя мелкие пряди между собой в роскошные косы. С лица сошли мелкие рассеченные царапины, оставленные жестокими ветвями деревьев, что не пропускали ее вглубь пестрого действа лесной обители. Когда же он отпустил ладошку, в последнее мгновение задержав ее в своих пальцах, сжав кончики пальцев небольшим усилием, на руках до самых локтей уже красовались иссиня-черные рукавицы с аметистовыми камнями в форме кружевных ромбов. Несколько золотистых, почти серебряных прядей волос выбивались из-под капюшона, и мужчина осторожно заправил их девочке за ухо. И поднося к ее лицу чашу с питьем, он тихо прошептал, и огонь мерцал в его завораживающих кардамоном глазах:

— Расскажи мне, что совершила ты, когда такие видения снятся тебе?

Иветта опустила ресницы, с глубоким сожалением смотря себе под ноги, и язык не по ее велению расплывался в речи:

— В нашем селении люди живут благодаря тому, что перевозят на нартах в упряжке овчарок товары из одного региона к другому. Туда, где людям не хватает пищи и одежды, лекарств. И еще мы перевозим энергетические генераторы. Они старые и одного может хватить лишь на стуки, но моя семья все равно идет на риск, отправляясь в путь с таким тяжелым грузом. В ночи мои родители пытались, как можно быстрее добраться до ближайшего населенного пункта, но так гнали своих псов, что один сломал ногу, не выдержав нагона, — Иветта инстинктивно сжалась в себя. — Мы должны были двигаться дальше, ночь опасна для людей, чьи сердца переполнены страхом перед невиданными образами, что скрываются в чащобах. Но мы не могли взять с собой или остаться с раненным псом, поэтому…, - она запнулась, как если бы слова причиняли ей боль. Так оно и было, горькая расплата совести клеймила расплавленной сталью горло. И слова грешного и стыдливого признания сорвались с мертвенных губ:

— Я попросила отца дать мне разрешение самой убить собаку. Потому что это был щенок, о котором я заботилась, мой первый воспитанник и близкий друг, с которым я делила кров, и тепло своей постели. И когда я с жестокостью оборвала его жизнь, во мне была только оголенная пустота, я ничего не чувствовала, как если бы мне было все равно. Разве я не чудовище? — страстно вопрошала она, и соленые слезы горячили промерзшую кожу. Разве не заслуживаю наказания за предательство существа, которое так мне верило?