Лебеди летят над тайгой

— Сяо Батали говори надо с тобой. Четырнадцать лет Сяо не говори. Японцы контами[2] делай, — все равно Сяо молчи. Теперь, капитан, говори надо.

Командир дивизиона заметил волнение старика.

— Пойдем, дорогой, ко мне в палатку, будем пить чай и разговаривать.

Спустя четверть часа командир дивизиона, капитан медицинской службы, Сяо Батали и я сидели в палатке. Старик снял шляпу, положил рядом с собой палку и, взяв кружку с горячим, крепким чаем, долго отдувал пар. Сделав несколько глотков, он поставил кружку на ящик, закрыл глаза, собрал глубокие морщины на лбу, задумался. Было такое впечатление, что он собирается рассказать нам нечто очень значительное, хранимое долгие годы в тайне, и это было нелегко ему сделать. Помолчав с минуту, старик тяжело вздохнул и сказал:

— Слушай, капитан...

Вот история, рассказанная нам искателем женьшеня Сяо Батали. Такой сложилась она в моей памяти.

...Лето стояло тогда дождливое и очень неудачное для поисков женьшеня. Но ва-панцуй, как только выдался первый светлый день, решил отправиться в тайгу. Выйдя из своего лесного шалаша, он развесил на тополях лоскутки алого кумача, надписи на которых сделал ему недавно один бродячий писец.

«Господин великий дух гор и лесов, — гласили надписи, — просящему не откажи. Моя мысль сверкает, как чешуя рыбы, как радужные перья фазана, при встрече с незримым. Внемли непорочному сердцу, верному тебе от самого появления на свет. Благослови удачу!»

Сяо Батали шепотом произнес эти слова, надел берестяную шляпу, закрепил ее на подбородке ремешком, вытер костяную палочку, взял посох — и ушел по целине в сторону дальних сопок, смутные очертания которых виднелись в просветах между деревьями. После дождей тайга была чистая, зеленая, и свет полуденного солнца придавал ей особенно торжественный вид. Удэгеец до самозабвения любил Уссурийскую тайгу, где родился и вырос, и каждый раз, когда шел по ней, находил все новые и новые краски. В его душе никогда не затихало восхищение ее богатством, ее могуществом, ее красотою, какие бы трудности ни приходилось преодолевать ему во время долгого пути.

Он был глубоко убежден, что только чистый, ничем не запятнанный человек, с добрыми намерениями и любовью к природе мог найти и выкопать «чудо мира», каким в его понимании был женьшень. Стоит только худому человеку с грязными мыслями увидеть издали корень жизни, как начнут качаться горы, стонать тайга — и женьшень убежит. А из каменных ущелий выйдет царь зверей — тигр — и разорвет худого человека.

Сяо Батали с юношеских лет понимал немногословный, но не всякому дающийся «хао-шу-хуа» — язык тайги: зарубки на деревьях и метки на кустах. Каждая черточка, каждая точка «хао-шу-хуа» имеют свое значение. Условные знаки, сделанные искателями, оставались надолго: их не смывали дожди, не заметали вьюги.

Он шел, надламывая кусты, втыкая мох в развилины веток. Делал топориком зарубки на деревьях — то треугольные, то квадратные, то круглые — и знал, что если другой искатель вступит на этот путь, то непременно вернется и будет прокладывать себе новую дорогу.

Ночь застала его у глубокого распадка, заросшего колючим шиповником. Искатель устал. Руки его были исцарапаны, одежда изодрана. Сяо решил расположиться на ночлег. Постелив на траве короткую барсучью шкурку, он сел, достал из кожаной сумки пампушку, съел половину и закурил. Пока курил, прислушивался к монотонному шуму листвы на деревьях, словно за этим шумом стояло что-то живое и небезопасное. Потом он лег, поджав ноги, чтобы уместиться на меховой подстилке, и тотчас же заснул.

Проснулся он чуть свет, с первыми проблесками зари, и сразу собрался в дорогу, потому что женьшень не любит, когда к нему приходят поздно. Путь искателя лежал к горному хребту, к северным склонам сопок. В позапрошлом году он нашел там небольшой, молодой, корень и оставил его дозревать. Сяо тщательно огородил корень колышками. Измерил локтем расстояние от ближайшего отмеченного зарубкой кедра до женьшеня — вышло семь локтей, — затем настолько же протянул линию дальше за корнем и на том месте положил бревно. Как раз на половине линии от бревна до кедра и рос заветный женьшень.

И вот Сяо решил наведаться к корню, посмотреть, жив ли он, а заодно окурить дымом затес на памятном кедре. «Выжиг» будет говорить, что ва-панцуй приходил сюда вторично, и если случайно в это место забредет другой искатель, то не тронет чужого корня.

Женьшень не любит яркого солнца. Ему хватает и того рассеянного дневного света, который проникает сквозь густые сплетения ветвей. Он никогда не селится в долинах и на других открытых местах, где часто меняется температура воздуха и где в зимнее время дуют ледяные ветры. Он избегает сырости и в то же время не переносит засушливых мест.

Этот привередливый затворник выбирает глубокие пади, ущелья, защищенные почти непроницаемой стеной леса.