Лебяжий

– Тебе не больно, Олег? – как живого спросила Юлька, сознавая, однако, что Олег уже мертв, но он и мертвый, наверно, чувствует, слышит, как его любят. Должен чувствовать. Не верилось, что он мог так вот неожиданно, разом уйти из большой счастливой жизни, не узнав, что любим, не изведав этой любви. Но кто-то трезвый, упрямый настойчиво внушал ей: «Не глупи! Мертвые ничего не слышат». Юлька спорила с ним, точнее, старалась его не слушать и все рассказывала Олегу, как любит его, скоро они поженятся, и Юлька нарожает ему кучу детей. Девочку Юлька назовет Полей, в честь бабуси. Сына – Федором, в вашу честь, Федор Сергеевич. Слышите?

Пронин не слышал, лежал молча. И около него, вся почернев от горя, гнулась Федосья. Она казалась Юльке огромной, заполнившей собою весь этот тесный балок. А рядом с нею, маленькие, тоже молчаливые, толпятся люди. Отчего ж они не замечают ее, такую огромную? Федосья сидит одна... укладывает ослабевшую руку Пронина на груди. Рука все соскальзывает. Федосья опять осторожно берет ее в свои обескровленные ладони, с неимоверным усилием взваливает ему на грудь. Хоть бы сказали ей, хоть бы сказали, что надо подставить под руку стул или табурет... Но свободных стульев не видно. Ну так привяжите, что ли, эту руку! Вон другая-то привязана. А люди стоят вокруг, словно умерли... Нет, это не они умерли... Это Оле-ег...

– Ааа! – закричала безумно Юлька и, упав на пол, забилась в корчах, Волков, подняв ее и прислонив спиной к стенке, брызгал в лицо водой. Федосью никто не трогал, никто не мешал ее горю. И она, как тень послеполуденная, растекалась, разметнулась по всему помещению и, как тень же, была незаметна и привычна. Вот ушел из ее жизни последний дорогой человек. Все, все рассыпалось. И сил не осталось, и дышать нечем. А раз так, то зачем жить, зачем понапрасну топтать землю? Все кончено...

Скважина между тем ревела уж не так громко, приутихла, потом зашипела с визгом, всхлипнула и смолкла совсем. Но здесь это поняли лишь тогда, когда в балок, усталые, без радости на лицах, вошли Мухин, Шарапов и Ганин. В руках у них, точно страшные чьи-то скальпы, желтели маски противогазов, коробки волочились по земле.

– Молчит, зараза! – прислушиваясь к необычной тишине, сказал дрожливо Шарапов. Тишину поняли наконец и те, кто находился в балке. Кроме, быть может, Юльки, Прониных и Федосьи.

Тихо. И ради этой тишины и еще чего-то, значительно большего, погибли Олег и Федор Сергеевич.

– Поздравляю, Иван Максимыч, – сказал Волков. – Всех вас поздравляю, товарищи.

Эпилог

Осенью 1954 года от гарусовского причала, прощально погудев, отошел теплоход «Геологи Пронины». Он увозил в Килим геологическую партию Мухина. С берега махали Волков и новый начальник управления Енохин, специально прилетевший на проводы. Проплывая мимо кладбища, теплоход дал еще один длинный гудок. Женщина в черном, сидевшая на скамеечке у оградки, за которой были похоронены отец и сын Пронины, подняла трясущуюся белую голову, всмотрелась и опять замерла словно изваяние. Ее видели здесь постоянно: днем, ночью, зимой, летом. Ее уводили домой, она приходила сюда снова, устраивалась на скамеечку и просиживала целые дни. Никто бы, видавший эту женщину год или два назад, не узнал в ней Федосью. Это была старуха, седая, морщинистая, с потухшими глазами. Юлька, по протекции Енохина поступившая в летную школу, пыталась увезти ее к бабусе, Федосья лишь покачала в ответ головой.

– Сидит, – увидав женщину в черном, вздохнул Волков.

– Да, вся жизнь из нее вытекла... – отозвался Енохин. – Надо бы где-то ее пристроить.

– Я уж пытался... даже слушать не хочет.

А теплоход, набрав полный ход, уплывал, и волны от него бежали к обоим берегам.

1972, 1976

Нижневартовск–Тюмень–Березово

Сизиф

1