Лебяжий

– «Дэту»! Давай мне «Дэту»! – Над водою клубились мошки. Опрыскавшись, Водилов стал одеваться все ворчал, недовольный тем, что свирепствует здешняя мошкара. – Это ты их на меня натравил?

– Американца в тебе почуяли... – усмехнулся Станеев. – Уха готова. Тащи кружки из лодки.

Уха была вкусна, навариста, Водилов ел, похваливал и требовал добавки.

– А сырок здесь откуда? – спросил он, наливав себе новую порцию.

– Я запустил. Думал, не приживется. А ему тут понравилось.

– Слушай, а ведь это здорово!

– Что здорово? – не понял Станеев.

– Да все, что ты делаешь: бобры, рыба, лес этот... – Жизнь Станеева, вначале показавшаяся капризом рефлектирующего интеллигента, сторонившегося людей, теперь обретала в глазах Водилова иной, глубокий смысл. Он делает великое доброе дело! Никто его к этому не понуждает, никто не сулит за труды награды, а он печется о лесе и его обитателях, как муравей, неутомим и, как муравей же, бескорыстен.

– Ерунда! – рассердился Станеев. – Усилия кустаря... А в одиночку тут много не сделаешь. Леском заинтересовались ребята из института экологии, правда. Но они далеко. А здесь есть кое-кто поближе... И перед этими я бессилен, – глухо докончил Станеев и, не желая продолжать тяжелый для него разговор, спустился с чайником к озеру.

– И все-таки это здорово, старик! – твердил упрямо Водилов. – Вот Истома был одиночка. А твои деяния – это, так сказать, уже иной, более высокий виток спирали.

– Брось трепаться! – досадливо отмахнулся Станеев. – Деяния... что я, апостол? Порой башку бы разбил о дерево...

– Свою или чужую? – усмехнулся Водилов, сполоснув кружку и наливая в нее чаю.

– Свою бы разбил, да что пользы? Колотишься тут, доказываешь: мол, вы же хозяева на этом шарике! Чего вы глумитесь-то над ним? Люди! И сам видишь, что кричишь зря... Э, да ладно! – обрывая разговор, хмуро закончил Станеев. – Слушай, а ведь ты говорил, что не любишь детей!

– Я говорил? – недоверчиво покачал головой Водилов. – Я этого не говорил, чтоб мне сдохнуть.

– Это было пижонство. Но ты говорил.

– Теперь другое скажу... Сын для меня больше, чем сам... Потому что сам-то я... трухлявое дерево. Но на том дереве есть одна зеленая веточка.

– Завидую я тебе, Илюха! Люто завидую!

– Э, чувствуешь? – подняв палец и подмигивая, дурашливо, но не без скрытой гордости спросил Водилов. – Человек пустил корни...

Над ними, совершив облет, закурлыкали журавли. Шли они ровным, хорошо выстроенным клином. Вожак уж не оглядывался, не покрикивал – свыклись птицы со строем, летели крыло в крыло, и небо, облитое по горизонту красным вином, стало родней и понятней.

В эту ночь приятели домой не явились. Ночевали под навесом, закрывшись от комаров пологом. Под утро к ним прибежал Буран и привел с собой Сану.

– Смылись! Ах вы бродяги! – счастливо и виновато приговаривал Станеев, взяв на руки спаниельку. – Елена-то там одна... плачет, наверно?

Елена занималась гимнастикой по системе йогов и встретила их с улыбкой. Она подолгу втягивала через нос воздух, потом стояла на голове, приподнимала то одну ногу, то другую, склонялась и разгибалась, и, лишь выполнив весь комплекс только ей известных и однообразных упражнений, стала одеваться.

– Вы заплутали? – спросила она.

– А ты? – вопросом на вопрос ответил Водилов. Пожав плечами, женщина ничего не ответила и попросила отвезти ее домой.

– Ты, вероятно, останешься? – предположила она. Водилов кивнул.

– Что ж, прощай. Если все же надумаешь, я буду ждать тебя.

– Не жди. Не надумаю.

14