Лебяжий

Она кивнула, поцеловала его в щеку и, ничего более не сказав, поднялась по трапу на палубу. «Зачем это? – Станеев не успел отстраниться, а ее прикосновение было ему неприятно. – Мы чужие...» Эта женщина, словно птица, оставляет свое гнездовище. Птица возвращается, а Елена не вернется. От чего улетает птица, он знал. И совершенно не понимал, что заставляет бежать Елену. Деньги, которые перейдут по наследству? Разве она бедствовала здесь? Обида на ученых коллег? А там ее обижать не станут? Так что же ее все- таки гонит – мечта, вздорный характер или, быть может, любовь к этому подонку Горкину? А может, иные, какие-то непонятные Станееву причины? Надо вдуматься.

Он не хотел судить с налету, но про себя знал, что стерпел бы любую обиду, вынес бы любой голод, снова войну, снова разруху и безотцовщину, но только с ней, только с Россией, с людьми, которые не предадут ее в горькую минуту, но которые в минуту ее триумфа почему-то чаще всего остаются в тени. Эта гордая застенчивость россиян, безразличие к почестям были ему особенно дороги.

«Ракета» отчалила. Держась за поручни, Елена грустно и безмолвно улыбалась, не смея помахать ему рукой. А вдруг не помашет ответно. И все же она отняла от поручней руку, помахала. Станеев помахал ей тоже и решил зайти к Степе.

Над городом высился черный человек с факелом, светил кому-то и думал бесконечную свою думу. Там, рядом с ним, была когда-то могилка Истомы. Честно говоря, Станеев предпочел бы посидеть сейчас не возле этого задумчивого гиганта, а подле тихой, неприметной могилки. Только нет этой могилки, на ее месте лежит бетонная плита, а на плите ржавеет парадно-старая уралмашевская вышка. Наверно, та самая, мухинская.

Посидев у памятника, Станеев сорвал несколько веточек багульника и положил на плиту, щелкнув пальцем по крашеной ферме. «Скучно тебе? Ску-учно... Ну отдыхай, заслужила...»

Купив в гастрономе водки и плитку шоколада, он отправился к Степе.

– Дядя Юра! – Наденька встретила, как всегда, с радостным визгом. – А я тебя сегодня во сне видела!

– Вот видишь, сон в руку. Как учишься?

– А, надоело! – с легкой гримаской сказала Наденька и, подперев щеку пальцем, вздохнула: – Скорей бы замуж!

– Подсмотрела кого?

– Ага. Одного бородатого.

– Давай расти. Посмотрим, что скажешь лет через десять, – улыбнулся Станеев. – Где папа?

– Он в больнице... там сад рубить собираются...

– Сад?! – Станеев подобрался и, крикнув, что зайдет позже, побежал к своей лодке. Сегодня вышел на одном моторе. У второго прослабли кольца. А этот почему-то долго не заводился, но наконец кашлянул, взревел, и лодка, едва не зачерпнув на развороте, полетела вниз по течению. Однако у второго моста мотор заглох.

– Тьфу, пакость! – как назло, кончился бензин. Завалив мотор в лодку, Станеев сел за весла, громоздкая «казанка» продвигалась вперед медленно, а проходящие суда на буксир не брали. Прицепившись багром к самоходке, Станеев подтянулся поближе, привязал к якорной цепи трос, и через час, почти с комфортом, прибыл на место.

У больницы была суматоха. На дороге стояло несколько самосвалов, а рядом с ней, по лежневке, полз «Катерпиллар». Другой по горушке поднимался к саду. Перед ним, словно богомолец, давший обет, пятился сухонький в очках человечек. У изгороди, отделяющей станеевский сад, стояли люди в пижамах. Среди них был Степа.

Перед пряслом «Катерпиллар» остановился. Из кабины выскочил рослый парень. Станеев знал его еще в бичах.

– А, Юра! – закричал Ленков, человек в очках жестяным, скрипучим голосом приказал ему сесть в кабину. – Видал? – смущенно пожал плечами Ленков. – Меня заарканили.

Станеев подошел к толпе, поздоровался.

– Аэропорт начали строить, – пожав ему руку, сказал Степа. – Строят, а песку не запасли. Хоз-зяева, понял!

«Катерпиллар» уже сломал столбик изгороди, опустил нож, но, опередив его, в халате, кое-как накинутом на одно плечо, возникла Раиса. Она обняла куст, наступила ногой на нож бульдозера и дико, с ненавистью закричала:

– Только попробуйте! Только попробуйте!

Бульдозер, словно устыдившись своей бессмысленной жестокости, попятился и заглох. Рядом с Раисой плечом к плечу выстроились больные, Степа, Станеев.

– А, и ты пришел? – увидав Станеева, без удивления спросила Раиса и тотчас забыла о нем.

– Пришел, но, кажется, слишком поздно.

– Что это вы? Зачем себе позволяете? – подскочил к людям человек в очках, Нохрин.

– Пошел! Пошел вон, ублюдок! – тихо сказал ему Степа и легонько толкнул Нохрина в цыплячью грудь.

– Как это вон? Как вон? – опешил Нохрин и закричал трактористу: – Шуруй, Ленок! Нечего тут сантименты разводить. Шуруй, заснул, что ли?

– На людей-то? Я еще не рехнулся, – огрызнулся Ленков и выскочил из кабины.

– Этих испугался? Тогда я сам... Очистите площадку! Слышите, вы! Уйдите с площадки! Не применять же мне силу. – Он сел на место Ленкова. Трактор взревел и пошел на Раису, обнявшую куст.

– Ты что, оборзел? – бледный, со сжатыми кулаками, Станеев запрыгнул в кабину и вышиб оттуда Нохрина.

– Что тут у вас происходит? – в суматохе не расслышали, когда подошла машина Ганина.