Лебяжий

Пронин понял, что эти двое знают больше, чем говорят, и говорить все им невыгодно почему-то. Что же, пусть молчат. Надо и самому изобразить неведение, поддержать Анфаса в решительную минуту.

– Выедешь через недельку... Видишь, погода нынче нелетная, – сказал он и грозно нахмурился: попробуйте, мол, возразить, что она летная! Ему не возражали. Только Енохин прислушался и усмешливо заметил:

– Не самолет ли гудит над нами? Или меня слух подводит?

– Так это же дизеля в сарайчике, – с присущей ей сообразительностью подхватила Юлька.

– Дизеля? А, похоже, – охотно согласился Енохин. – Не знаю, как вас, товарищи, а меня эти метаморфозы вполне устраивают.

– Мета... как их? Тьфу, падла! Язык сломаешь! – выругался Кеша, всех насмешив. Взглянув на часы, спросил: – Ну че, на вахту пора? Меня тоже ваши мета... морозы не шибко щиплют...

Енохин, обняв его и крепко встряхнув, громко расхохотался:

– Метаморозы, а? Хорошо, а?

Смеялся долго, все наддавая. Смех подхватили Мухин, Юлька, затем Пронин. Только Кеша недоуменно смотрел на них: что тут смешного? Наверно, смешинка в рот попала. Почти все отсмеялись, а Енохин гремел по-прежнему. Юлька встревожилась, налила старику воды.

– Выпейте, Андрей Афанасьич! Выпейте, миленький! Ну хоть глоточек!

Жестом отстранив ее, Енохин оборвал смех и весьма дружелюбно пожал Мухину руку. «А в парне-то я не ошибся! Наш парень!»

– Смеемся мы много! – суеверно поежился Пронин. – Как бы плакать не пришлось после.

2

Пронин ездил в оленеводческий совхоз: менял спирт на мясо. Обманывать местных жителей-хантов не собирался, не купец, которому своя выгода всего дороже, но возвращался на собственной нарте, да в другой нарте, позаимствованной, лежало несколько оленьих тушек. Добыча в стесненных теперешних условиях великая!

Разгрузившись, собрался было вздремнуть часок, но его разбудили. Ополоснув лицо ледяною водой, поев строганины с мороженой клюквой, стал одеваться; в балок ввалилась какая-то жалкая, заросшая личность. Юлька признала в вошедшем Ганина.

– Схоронил бабушку-то? – спросила она.

– Какую еще бабушку? – не здороваясь, буркнул нежданный гость.

– Ну, твою... одну-единственную. Разве она не умерла?

– С нашей медициной умереть непросто. Зорко следит... за своими пациентами.

– Погуляй, Юля, – мягко посоветовал Пронин. – Это очень полезно для здоровья. Погуляй. А я потолкую малость с этим... пациентом.

Юлька безропотно подчинилась, но оставила в дверях едва заметную щелку и приклеилась к ней ухом.

– Нну, опять проворовался? – без всякого вступления спросил Пронин.

– Устал я... – глухо, обессиленно исторг Ганин.

– Еще бы! Легкая жизнь, к примеру сказать, утомляет.

– Надоело мотаться. Скоро двадцать восемь, а я десять из них – неприкаянный.

– Че рассопливился? Я всю твою подноготную знаю, – прикрикнул на него Пронин, считавший, что в большинстве несчастий человек сам повинен. Но так уж водится: люди сваливают вину на обстоятельства, на ближних, на кого угодно, всячески выгораживая самих себя. Вот и этот такой же.

– Я с отцом себя сравниваю, – продолжал свою исповедь Ганин. Он был сейчас в том состоянии, когда ни злые ухмылки Пронина, ни беспощадные его слова уж не могли помешать исповедаться. Давно это копилось в душе, наконец прорвалось. Если не высказать все, не выплеснуть из себя – задохнешься. – Он ведь из беспризорников вышел, как ты. А я из людей вон куда скатился. Вот жизнь! Одних – с горки, других – на горку.

– Тут уж как сам себя поставишь.

– Не темни, дядя Федя! Я тоже мозгой шевелить умею. Мой батя вон какой фигурой был, выше и ставить себя некуда... А время распорядилось, и нет фигуры! Несоответствие, а? – Действительно: это в некотором отношении противоречило теории Пронина. Суть же ее выражалась в известной, но весьма спорной формуле: человек – сам кузнец своего счастья.

Ганин-старший был из кузнецов кузнец, но сорвался с обрыва и бесследно исчез в бешеном водовороте времени. Сын его, оставшись сиротой, пошел по наклонной... стал жуликом, потому что слаб человек и часто потакает своим слабостям. А нужно постоянно держать себя в узде, стараться делать лишь то, что на пользу людям. Если нет такого стремления – пропадешь не за понюх...

– Не за то берешься, парень! – не время, не Ганина, себя обвиняя за то, что в суете повседневной как-то упустил человека из виду, рассерженно говорил Пронин. Впрочем, война была... И все четыре долгих года, а потом еще год после Победы Пронин служил и не знал, что с Андреем. А парнишка сбежал из детского дома, связался с карманниками, был пойман, выпущен, снова пойман... Пронин взял его и Олега в поле, но с двумя детьми возникло сразу множество больших и малых проблем. К тому же парень стал чахнуть после простуды – пришлось вернуть его в детский дом, а потом он снова сбежал, и следы его надолго потерялись. Лишь через несколько лет Пронин получил письмо и поехал на «свиданку».

Ганин вытянулся, ожесточился, на руках появились наколки, во рту золотой зуб, а в душе какие-то неясные Пронину, мрачные провалы.