Лебяжий

Из крайнего балка слышались пьяные громкие голоса. В открытые двери валил дым. Сиротским, заброшенным, жалким казался Енохину этот прокуренный, винными парами, тоской и унынием наполненный балок. Точно плот посреди сумрачного океана. Волны вокруг, сверху – дождь. И никакой надежды на спасение.

Будь проклята ты, Колыма,

что названа чудной планетой.

Сойдешь поневоле с ума:

возврата оттуда уж нету, –

тоскливо выводил чей-то голос.

– Заткнись ты! – велели ему.

– А ччто? Ччто нам осталось? – надрывно выкрикнул певший. Енохин силился вспомнить – чей это голос – и не мог.

– Встречать ты меня не придешь...

Что-то загрохотало, в певца бросили бутылкой или каким-то иным предметом, и песня оборвалась. Возникла кратковременная свалка.

– Уложи его, пускай дрыхнет! Развылся тут... волк брянский!

– А ты пойми, пойми, Серега! Дырка-то опять водичку дала...

– Ну и что? В первый раз, что ли?

– Все, амба! Перехожу в повара!

– Да бросьте вы, хлопцы! Монету дали, водки залейся...

– Олег, как по-немецки монета?

– Гельдштюк.

– Надо же! Какое неуважительное слово!

– Разгонят нашу артель к едрене-матрене.

– Э, была бы шея!

– А все-таки жаль, братцы... не повезло!

– Губкин писал: «За Уралом нефть...» Вот и верь после этого академикам!

– Насчет нефти – не знаю, а водки тут вдоволь. Наливай, Кеша!

– ...И писем ты мне не напишешь... – снова возник неугомонный певец, опять в него чем-то бросили, и опять началась свалка.

Енохин сбился со своей тропки, ударился прямиком в лес, подальше от надоедливых голосов, от людей, от мучительных вопросов.

– Скрадок ищешь? – остановил его неожиданно вставший на пути Вьюн. – Не ищи, нету его на земле для лиходеев.

«Вот еще в лиходеи попал», – подумал Енохин и усмехнулся.

– Жалко мне тебя, – продолжал Вьюн, зайдя со стороны ярко светившей луны и заглядывая в лицо Енохину. На снегу тени лежали; Енохину казалось, что это тени каких-либо любопытных людей. Залегли они в снег или, быть может, забрались на деревья и подслушивают его разговор с Вьюном. – Жалко, а радуюсь, что не вышло у вас. Тебя жалко – землю жальче. Выкачаете ее, выдоите – станет полой, как стакан выпитый. А сверху вон какая тяжесть долбит: города, машины, заводы. Сожмут – хрупнет и разлетится. Либо сожмется в кулачок. И будут люди промеж собой грызться, чтобы на том кулачке выжить. Страшно подумать, Андрей. У меня ж в эту войну трое сынов сгинуло...

– Уйди, старик! Тошно слушать твой бред.

– А ты слушай, слушай! Газ вот ищешь. Меня тем газом германцы в империалистическую травили. Бензин-карасин? Куда его заливают – ответь, ученый ты человек!

– Уйди, старик, скройся, добром прошу!

– Уйду, уйду. – Но, прежде чем уйти, Вьюн поднялся на цыпочки и в самое ухо шепнул Енохину: – А совесть-то куда денешь? Совесть с тобой останется, с тобой, батюшко мой!

Вьюн растворился в сизом сумраке. Там, где стоял он, остались тени и загадочная, жуткая тишина. В основании теней стояли сосны, словно наступали им на пятки. Вокруг подсиненным холодным саваном расстилался снег.

Идти бы сейчас по лесу, вдыхать хвойный его настой и кричать о том, что все прекрасно и что каждый твой шаг по земле – радость...

«Пойду... пора!»

Енохин свернул к своему балку, вошел внутрь, но через минуту уже выскочил из него с двустволкой и направился все к той же поляне.

– На охоту собрался? – Опять встреча. Ну что за люди! Не дадут побыть наедине с собою. Вот и Пронин не вовремя встретился.

– Ага, на охоту.

– Ружьишко-то дай мне. Ни к чему тебе ружьишко, к примеру сказать.

– Кто ж без ружья охотится? – Енохин очень естественно засмеялся, тронул холодный приклад ружья. Рука почувствовала только холод, самого дерева не воспринимала. Ознобил, должно быть, а когда – и сам не заметил... Ну и черт с ней! Все равно искалечена... И нужды в ней скоро не будет, как и в самом Енохине теперь никто не нуждается.

– А ты все-таки дай. У меня оно будет сохранней.

– Ну чего ты пристал? Я не ребенок, в себя не выстрелю.

– Не ребенок, уж это точно. Потому как у ребенка таких мыслей не возникает.

– Каких мыслей? Каких мыслей? – нервно зачастил Енохин. Проклятая привычка! До чего же она въелась! Вот и сейчас частит, оправдывается, стараясь обмануть своего лучшего друга. Можно без конца тянуть эту волынку, но Пронин слишком хорошо его знает и, наверно, следил или поручил кому-нибудь следить, чтобы волевой человек, Енохин, столько хлебнувший за свой век, что иным на два века хватит, не покончил с собой, добавив к общей беде подчиненных еще и свою идиотскую гибель.

Кому и что докажешь смертью? Жить надо! Как там поэт говорил: «Сделать жизнь значительно трудней»? Правда, сам-то он тоже впоследствии застрелился. Что ж, у поэтов свои мерки. А он, Енохин, обязан жить до самой распоследней минуты, когда все разуверятся, все станут глумиться над ним, даже, предположим, плевать в лицо, он все равно обязан. Это нужно, это просто необходимо!

Не снимая ружья, прямо с плеча выстрелил из обоих стволов, передал ружье Пронину:

– Бери... тебе на память.