Лебяжий

– Ну вот, ну вот, примерно сказать, – счастливо пробормотал Пронин.

Радовался не подарку, ружьишко плохонькое, жизни спасенной радовался...

– Сейчас бы водки глоток, а?

– Водку организуем. – Пронин исчез и скоро вернулся с распочатой бутылкой, с двумя стаканами.

– Пил? – изумился Енохин, зная, что Пронину противопоказано.

– Ни под каким видом! Хранил на черный день.

– Вот и пришел наш черный день.

– Стало бы, в аккурат.

– Больно, Федор! – Енохин, чуть-чуть плеснув Пронину в стакан, прямо из горлышка выпил все, что было в бутылке, кинул ее в снег и хрипло выдохнул: – Видно, и впрямь уж ослеп я... Вон у них целая школа... Статьи в журналах печатают, монографии пишут. Ничего, говорят, нет... Может, правы они, а? Может, нету, Федор? – Енохин жаловался, его не прерывали, опьянев, грозил кому-то в пространство и бормотал о том, что каждый день на каждом метре пройденного пути ощущал на своей шкуре.

Пронин, сжимая в руке граненный стакан, слушал, подавляя в себе раздражение. Сорвавшись, выплеснул водку в лицо Енохину, закричал:

– Молчи, молчи, слякоть! Поверил я: вот-де умный инженер взялся за дело... Войну прошел – такой не сдастся, не испугается... А ты расплылся тут, рассиропился... Э-эх! – Пронин, опиравшийся рукою о дерево, соскользнул по нему, упал на бок и безмолвно зашарил рукою в кармане. Почти отключившись уже, все же донес валидолину до рта, засосал...

Енохин не умолкал, все жаловался, выкрикивал, обвинял. Смолк лишь тогда, когда Пронин застонал и скрипнул зубами. Кинувшись к нему, рухнул на колени в снег, встревоженно склонился:

– Федя! Федя! Что с тобой, друг?

– Не прикасайся ко мне! – шепеляво пробормотал Пронин и слабой, еще не набравшей своей силы рукой оттолкнул его.

Енохин, стоя на коленях, кинул в лицо себе пригоршню снега, растер и стал бить себя по щекам.

– Квашня! – ругал он себя. – Олух старый! Какой пример людям показываешь?

– Мало в тебе злости, веры мало! – почувствовав облегчение, хлестко заговорил Пронин. – Лужица веры; я-то считал – море! А черпал из лужицы...

– Успокойся, друг! – смущенно оправдывался Енохин и сам посмеивался над собой. Неужели это он, бывалый боец, устроил такой пошлый, такой дешевый спектакль? – Накатило... Прости... забудем. Ты-то как?

– Вроде полегчало.

– Ну вот, видишь! У нас с тобой постоянная синхронность! Это и понятно: столько лет из одного котла ели... Жаль, расставаться придется... – Не желая расстраивать легко подверженного волнениям Пронина, Енохин подавил накативший из самых глубин душевных вздох, бодро заулыбался. Улыбка – единственное, что он мог, не скупясь, дать этим усталым, во всем изверившимся людям.

– Зачем расставаться-то? Устроишься там – зови. Я приеду. – Пронин, как видно, уже пережил их общий проигрыш в одиночку, смирился с неизбежностью и приготовил себя к новым скитаниям.

– Спасибо, Сергеич. Позову обязательно! – растроганно сказал Енохин, не в первый раз удивляясь неброской его стойкости. Такой человек – и не везет ему... жена ушла, с сыном какие-то трения. – Может, некстати суюсь, но что у вас с Олегом, Сергеич?

– Все нормально, – сухо отозвался Пронин.

– Не надо, Сергеич. Не хочешь – не отвечай. Но лгать не надо. Я и сам целыми днями лгу, изворачиваюсь... надоело! Могу я хоть с тобой быть искренним?

– Сердится, что я тут... с одной женщиной сошелся.

– Женщина-то стоящая?

– Смотря на чей вкус, – уклончиво сказал Пронин.

– А на твой?

– Душевная женщина... Мужика в войну потеряла, с тех пор в солдатках. Ради меня в огонь, в воду пойдет...

– Что ж он так? Не маленький ведь... должен понимать.

– Хочет, чтоб с матерью его мы сошлись... А я ее, суку, ненавижу! В войну дитенка в детдом сдала, чтоб легче кобелей было приваживать.

– Хочешь, сам поговорю с Олегом?

– Не поможет. Он твердолобый, в меня.

– Ну прощай. Вздремнуть надо. Утром вылетаю в Новообск.

– Как думаешь, разговор крупный будет?

– Голову, надеюсь, не снимут.

Они разошлись, но Пронин не ложился до самого утра, то заходил в свою унылую каморку, то бродил между балками, присматривал: нет ли кого на улице. Спьяна долго ли замерзнуть? Могут и пожар учинить. В прошлом году два молодчика перепились, сгорели и вагончик сожгли... Следователь из области долго пытал: что да как? Да куда вы смотрели?

Уж пролились жиденькие утренние сумерки, когда он собрался идти спать, но услыхал Кешин голос: «Там, под солнцем юга, даль безбрежная...» Кеша, выписывая ногами иероглифы, мотаясь из стороны в сторону, колыхал между балков. Видать, опять собрался домой: на лямке мешок волочился.

– Уезжаю, Сергеич. Ругаться не будешь?

– Зачем ругаться? Ругань – последнее дело.

– А сам недовольный... Мной недовольный-то?

– Какая разница – кем? Уезжай... там же это... под солнцем юга.

– Смеешься? – осерчал Кеша. – Хорошо тебе – Федосья под боком. Шевельнул пальцем, и – все тридцать три удовольствия. А я уж забыл, с которой стороны к бабе подступаться.

– Раз по бабе затосковал – тут уж ничем не пособишь.

– Дак ведь как? Дак ведь я не мальчик! Сорок второй год доходит. Рыбки ей увезу. Нужно же, верно?