Лед

…За прогулку, за обед, за ужин, за театр — когда девушка меня целует, плачу и за поцелуй; когда идеей какой-нибудь застает меня врасплох, плачу и за подобные изобретения. Плачу, — но вместе с тем и покупаю — и, следовательно, требую, выбираю, оцениваю; не посредством того, что склоняю к тому, но ведь и не бывает покупок без подобных условий, как нет света без цвета, звука без тона. Прически, одежки должны мне нравиться, именно такая, а не другая линия юбки, такой, а не иной корсет. Само поведение девушки — она ведь проиграла бы, если бы с этим не справилась — голову повыше, улыбайся, перед тем присядь в книксене, этого проигнорируй, вон с тем потанцуй, а с тем поговори. А уже потом: получишь полета рублей, если с господином прокурором пофлиртуешь; сотку — если женушку вице-директора до ревнивого бешенства доведешь; сотка, а то и больше, если дряхлому старикану коленку на мгновение покажешь, так что у того и речь отнимет.

Двести — если в течение всего вечера будешь такой-то и такой женщиной. Красивой! Прекрасной! Четыреста, если в течение всей ночи.

…Ибо в том и дело, monsieur Герославский, что если бы тогда я вошел и сказал невинной девушке из лавочки с лентами: «Заплачу тебе состояние, если блядью моею на ночь станешь» — она бы только по морде бы мне дала и за городовым побежала. А туг вся забава и удовольствие заключается в том, чтобы купить такую вещь, которую купить невозможно.

— Так вы ее попросту соблазнили.

— Катя, разве я тебя соблазнял?

Катя подала ему на пальчике капельку арака.

— Вы меня купили, Herr Биттан.

Проглотив злое слово, заново пригляделось к Кате, уже повнимательнее. Пудра и золотой maquillage

прикрывали уже не такие уже и мелкие морщины. Это была зрелая женщина, ей следовало бы иметь детей, семью и будущее в этой семье. Эта ее печаль в светлых глазах — нет, это не было мимолетной миной; такова правда о Кате, девочке с ленточками.

— Когда же все это происходило? Весной, вы сказали. Еще перед Зимой Лютов, так?

— За год перед тем. — Азенхофф поцеловал Катю в запястье. — Купил я ее, и так оно и замерзло.

Они образовывали воистину впечатляющую пару — точно так же, как бывает впечатляющим человек со смертельной опухолью или ребенок с двумя головами. Я-оно отряхнулось от мыслей.

— Забава! — простонало хрипло, заслоняя глаза. — Вы и дальше желаете играться мною. Почему вы не взяли себе в кровать какую угодно подфонарную путану, вместо того, чтобы растлевать невинную девочку? Это уже не животная похоть, это банальная подлость!

Фон Азенхофф разочарованно зачмокал. Выплюнув длинную дымовую змею, он ущипнул Катю в бледное мясо груди; та в ответ вонзила ему ноготь в подбородок. Пруссак усмехнулся.

— Именно те, что не знают и не ценят удовольствий тела, наибольший фетиш именно из тела и делают, — сказал он, отложив трубку на стоящий рядом столик. — А ведь тело, хотя и дает возможность удовольствию, само по себе удовольствий не дает. Если бы это были грехи чисто телесные, как вы это в своем юношеском идеализме представляете, грехи, от которых спасут острый нож и раскаленное железо — тогда воистину правы были бы козоебы и последователи Онана, что достаточно всего лишь соответствующий нерв хорошенько возбудить и — вот, все. А ведь это не так! Что составляет разницу: не тело, но то осознание в тебе, кто сквозь глаза того тела на тебя глядит. Откуда ведь наивысшее возбуждение и из чего lа puissance d'Eros[350]

по причине встречи с духом, телом правящим. Потому-то и не распалит во мне огня блядь, пускай даже самая красивая, самая молодая, со скульптурными округлостями и устами словно мед, если за ее глазами я вижу всего лишь глупую девку, оторванную от коров, которая не способна осознать собственные поступки, да и высказаться о них не способную. Зато, когда я встречаю женщину сильного духа, с пробужденным интеллектом, разгоняющим в одну секунду тысячи фантазий, равную мне широтой мыслей и желаний… Monsieur Герославский, иногда не обязательно даже сближения тел, будет достаточно, что гляну ей в глаза. Чем больше осознание presence d'Eros[351] за женскими глазами, тем больше удовольствия от ее тела.

…Так что, как сами видите, — смеялся он, — я наибольший сторонник эмансипации женщин!

Фон Азенхофф прижал к себе Катю и что-то нашептал ей на ушко. Женщина отставила рюмку с араком и сползла с оттоманки на ковер, показывая босые стопы из под карминового платья. Она не застегнула корсета, не подтянула бретелек. Опустившись на четвереньки, она подняла золотой взгляд из серьезных, абсолютно не мигающих, раскрытых словно в каком-то гипнозе глаз — так что было совершенно невозможно собственного взгляда, зацепившегося на ней, оторвать и отвернуться самому. Длинная ее коса упала на плечо, волочась по ковру, когда Катя медленным, кошачьим движением переползала через комнату. Платье ее шелестело, кот урчал.