Лед

Herr Биттана фон Азенхоффа и его Катю я-оно обнаружило в угловом салончике первого этажа. Из патефона неслись звуки «Vesti la Giubba».[345] Катя, подвернув ножки на плюшевой оттоманке рядом с элегантным пруссаком, что-то щебетала тому на ухо. Фон Азенхофф курил длинную, цветную трубку, с чубуком из кирпично-красного коралла, глядя из-под опущенных век через окно напротив на обледеневшую тайгу, на белоцветную метель, бушующую над нею, на половинку Луны, подобную луже синих чернил, и на выступающий из-за дерева хребет люта лунного цвета. Пахло араком[346].

Я-оно остановилось у порога, крепко вбивая голые стопы в ковер — ибо, как еще ангел жаркий, изошедший потом, должен закрепиться на земле, сопротивляясь внутренней дрожи, отвращению и священному гневу?

Господин Биттан прижал палец к губам. Трубкой он выполнил приглашающий жест, уже сонный, неспешный. Помявшись немного, уселось в кресле между окнами, тщательно подворачивая длинные полы кимоно под ноги, руки сложив на груди. Катя даже не глянула; макая пальчик в рюмке с араком, она затем проводила им по губам фон Азенхоффа, когда тот вынимал мундштук изо рта.

Под оттоманкой зевал кот.

Пластинка закончилась, Биттан выгнулся назад, протянул чубук и остановил им устройство.

— Катя, — промяукал он, — наш гость одинок.

Та протянула руку к звонку.

— Нет! — воскликнуло я-оно. — Подожду до утра и уеду вместе с первым же, возвращающимся в Иркутск.

— Нехорошо, нехорошо, — урчал пожилой дворянин. — Такая неблагодарность, такое презрение.

— Презрение! — фыркнуло я-оно.

— Ну конечно же. Когда вы едите — прикрываете рот, отворачиваете голову. Когда пьянствуете — то в одиночестве, правда?

— Приличия, они требуют…

— Приличия! — отшатнулся немец. — Вот оно как вы себе лжете? Или это вас научили, выдрессировали?

— Нет, — ответило тише. — Иначе просто не могу.

— Могу поспорить, что это вы сами выбрали, и наверняка, даже вопреки собственному семейству — эту вашу математику, логику. Так?

— Другого себя и не помню. — Я-оно выпрямилось в кресле. — А память, что память? Это вовсе не означает, будто…

— А из любви — что вы когда-нибудь публично сотворили низкое, животное, под воздействием любовного желания?

— Сейчас он чистый, — мягко сказала Катя и покрепче прижалась к фон Азенхоффу.

— Такая у вас любовь…! — с издевкой засмеялось я-оно. — Уж лучше скажите, чего вы от меня хотели, что затащили в этот лупанар[347].

Тот пожал плечами, пыхнул дымом.

— Ничего.

И сразу же отметило эту правду его характера. Он, возможно, единственный среди них всех, ничего от Сына Мороза не желает, нет у него каких-либо планов, опасений и надежд, с ним связанных — дело в том, что ему глубоко плевать на Историю, плевать на государства, религии, национальности; Биттана фон Азенхоффа ни в малейшей степени не волнуют ни прошлое, ни будущее: настолько он сконцентрирован на себе самом и на удовольствии, переживаемом в данный момент. Его абсолютный эгоцентризм гарантирует сатанинскую незаинтересованность. Ведь и святой не творит добро потому, что для него это выгодно, ни дьявол не творит зло в соответствии с какой-то хладнокровной стратегией — они делают то, что делают, поскольку в данный момент для них это наиболее приятно.

— Mauvais sang пе saurait mentir[348] — буркнуло я-оно

и вздрогнуло, когда от окна повеяло холодом. — Вас это развлекает, вы неволите людей, давая им роскошь, тем самым надевая ошейник на животных, что существуют в людях.

Катя подлила араку. Фон Азенхофф медленно слизывал спиртное с кончиков ее пальцев.

— Что меня развлекает… — вздохнул он, устраиваясь поудобнее на оттоманке. — По крайней мере, вы не плюете в меня латинской моралью. Но у русских имеется более предметное отношение к телу. С одной стороны — Селиванов, с другой стороны — Данило Филиппович; а вера одна и та же. Вот только с тем, что сразу же все это идет в ужасные экстремумы: либо абсолютная правда, либо ложь конца света, и ничего посредине; режут и выжигают из себя пол и телесные желания, либо же устраивают постоянные оргии целых общин. Сложнее всего, — он провел ладонью перед лицом, — удержаться где-то посредине. А вы — вы быстро соскальзываете. Впрочем — вы математик.

Я-оно выпустило иголки.

— И что с того, что математик? От чисел никто еще яиц с хером сам себе не отрезал!

Немец снова скривился, выдул клуб дыма.

— Скууучно, — протянул он, — он начинает быть нууудным. Катя, что мы сделаем с monsieur Морозиком, ммм?

— Вы желали поиграться со мной, бросить среди животных и глядеть, как из Сына Мороза вылезает чудовище!

— Он теперь чистый, — повторила Катя, почему-то на ее лице поселилась печаль, обрамленная золотом и светенью.